двенадцатилетнего читателя толстых книг, которому хорошо было бы сходить с девочками в кино или в Луна-парк. Даже не четырнадцатилетнего склочника, способного из-за любой мелочи заорать и хлопнуть дверью. Одновременно сквозь него виделся бы трехлетний — очаровательный, способный растрогать самую черствую душу.
Но это была женщина за тридцать, и мать насторожилась.
Сын никогда не знакомил ее с друзьями. Она узнавала о их существовании случайно: ей рассказывали сослуживицы, с кем видели на улице сына, или она сама видела в кухонное окно, как он сидит во дворе с какими-то подозрительными ребятами. Она пыталась объяснить ему, что они похожи на алкоголиков и наркоманов, но он и слушать не желал. В компании появлялись и женщины — от девчонок до сорокалетних дам, вряд ли обремененных приличной репутацией. Одна из них подарила Мерлину красивый шарф — просто по-товарищески подарила. Мать не удивилась — точно такие женщины склонялись над коляской, в которой ехал медвежонок, и опускались на корточки перед трехлетним ангелочком, могли он внезапного восторга подарить яблоко или конфету. Это она как раз считала нормальным. Но сын никогда не приводил их домой.
А темноволосую, в черной косухе и бандане с серебряными черепами, привел.
Он выскочил на кухню, где мать варила щи на три дня, поставил чайник и быстро налепил бутербродов — два с сыром, два с колбасой. Потом спросил, не осталось ли в кладовке клубничного варенья. Он собирался угостить эту женщину своим любимым вареньем.
Спросил именно так, как нравилось матери, с улыбкой, тем хорошим голосом, который она слышала так редко.
Она сама заварила чай — дочерна, он не любил слабого чая, сама выбрала на полке две одинаковые кружки и блюдца. Ей хотелось показать той женщине, что ребенок вырос в хорошей семье, где понимают правила сервировки. Она и сахар в сахарницу пересыпала, и чайные ложечки хорошенько протерла. Очень уж хотелось показать, какие они с сыном хорошие друзья, какая у них настоящая семья, с доверием и заботой. С женщиной таких лет сына должны связывать деловые отношения — так надо же произвести хорошее впечатление. Да, именно деловые — иначе было бы очень странно…
Мать вошла с чашками и остановилась на пороге.
Сын и та женщина даже не повернулись к ней — они смотрели друг на друга, они так были друг другом заняты, что скрип двери и шарканье домашних тапок пролетели мимо ушей. И ведь между ними было чуть не полтора метра — они сели за старый круглый стол, мебель той древесной породы, что выведена для семеек в дюжину ртов.
Вот так сидели, друг против друга, и у него на губах была полуулыбка, и у нее.
Мать поставила чашки, женщина поблагодарила ее.
— Да! Мама, это Марина, — спохватился сын.
Он целую вечность не называл мать мамой. И потому ее, когда она вышла на кухню, осенило. Сын привел женщину — и эта женщина останется ночевать.
Цепочка ее рассуждений была проста: сын счастлив, этого счастья хватает и на ласковое слово, обращенное к матери, значит, ему нравится женщина, и он нравится женщине. А в его годы, наверно, уже положено иметь подругу — так сказала сестра, хотя матери это и кажется странным.
О близости между мужчиной и женщиной у нее были причудливые воспоминания. Мужчин она знала троих. С первым все было нелепо и несуразно, он ее бросил — и она долго винила себя в этом. Со вторым, может, и получилось бы бабье счастье, но он оказался женат, а она хотела семью и детей. Третьего ей присоветовали подруги: не смотри, что рожа овечья, смотри, чтоб душа человечья… Подруги все и устроили.
Она не знала, как это бывает — когда мужчина и женщина просто смотрят друг другу в глаза и чувствуют: желание зреет, душа раскрывается навстречу другой душе. Она очень многого не знала, но любовь к сыну вразумила ее.
Не такой бы она хотела видеть подругу сына. И уж во всяком случае — не теперь. Но озарение наступило — к ангелочку, к книжному мальчику, к агрессивному подростку прибавился юный мужчина, значит, теперь надо любить этого мужчину. А любить самозабвенно мать умела.
Она только не умела устроить быт. Можно было, наверно, занять денег, продать эту однокомнатную квартиру, купить двухкомнатную, да только все руки не доходили. Она привыкла на ночь уходить в свой закуток, но закуток не имел двери, занавески — и то не имел.
А сын привел женщину. И каково ему будет с этой женщиной — в одной комнате с матерью?..
Мать приняла самое простое решение. Конечно же, нужно начать думать о двухкомнатной квартире, завтра же начать, а пока — можно потихоньку собраться и уйти ночевать к сестре. Сестра все поймет — ну, посмеется, ну, вздохнет о том, что очень уж быстро растут дети. Но вытащит раскладушку, соорудит постель.
А сын, когда она принесла клубничное варенье, улыбнулся и сказал:
— Спасибо, мам.
Даже если бы она была способна всерьез обижаться на сына — то за эту улыбку все бы ему простила.
План побега созрел моментально.
Планировка квартиры очень ему способствовала. Между входной дверью и комнатой был коридор, который загибался буквой «Г». Когда отворяли входную дверь — в комнате слышно не было. Поэтому мать сунула ноги в туфли, бесшумно надела пальто, взяла сумку и исчезла.
В ее жизни совершенно не было безумных поступков, даже невинных девичьих авантюр — и то не было. Бегство в ночь стало для нее событием — не хуже тех, что в кино. Ей всегда казалось, что героини фильмов и сериалов какие-то чересчур рисковые, и вот она сама сбежала из дому, прошла задворками, вышла на троллейбусную остановку — и там ощутила весну. Днем ей было не до весны — а ночь вернула те ароматы, которые помнились с юности. Да, ведь и у нее была юность, и ей хотелось встретить замечательного парня, но вот как-то не сложилось, не нравилась она замечательным парням — да и кому бы понравилось сочетание многообещающего простодушия и непробиваемого упрямства в вопросах любовной морали. Парням казалось, что она доступна, и недоступность они воспринимали как гнусный обман.
Мать веселилась от сознания своей смелости и находчивости. Она подумала, что надо бы позвонить сестре, предупредить, но ее новорожденная девичья шалость подсказала: лучше явиться непрошенной гостьей, рухнуть, как снег на голову, удивить сестру своим подвигом — тогда сестра, может, наконец-то не станет читать воспитательные нотации, а придет в восторг.
Их мать, которую теперь называли только бабушкой, и не иначе, живущая у сестры, в восторг уж точно не придет, но сколько ж можно считаться с каждый ее капризом? Такая крамольная мысль впервые за сорок семь лет пришла матери в голову — и потянула за собой другую. Она вдруг усомнилась в бабушкиной любви — нельзя же только воспитывать и воспитывать того, кого любишь, нужно и просто что-то ему прощать без многословных рассуждений. А с прощением у бабушки были большие сложности.
Троллейбус примчался, словно крылатый, и мать не вошла — влетела в вагон. Ей было разом весело и тревожно. Она боялась за сына — каково ему, неопытному, будет с этой странной женщиной? Сможет ли она быть достаточно нежной и чуткой? Даже если сейчас она его недостаточно любит — проснется ли в ней после близости настоящая любовь? Настоящей мать считала свою и не задумывалась о том, возможно ли каждой женщине так любить своего мужчину.
До сестры было одиннадцать остановок и еще три квартала пешком. То есть, мать должна была явиться туда сразу после полуночи. Сестра с мужем в это время еще смотрели телевизор, племянницы не было дома — она переехала наконец к мужу, племянник же, встававший рано и ложившийся в одиннадцать, даже не услышал бы в своей комнате, что кто-то заявился в гости. Племянник был любимцем бабушки — этого хватало, чтобы Мерлин с ним не ладил.
Вот уже и дом показался за поворотом, почтенный домище, строенный в пятидесятые для партийной верхушки. Вот уже и до подъезда оставалось два шага. И мать полезла в сумку за мобильником.
В двери был врезан кодовый замок. Сочетание цифр никак не укладывалось в голове и, навещая сестру, мать обычно звонила снизу, чтобы ей продиктовали код. Пальцы никак не могли нашарить аппаратик, и мать отошла в сторонку, чтобы под фонарем как следует покопаться в сумке. Под руку
