— Куда не званы вперлись!
Боярин Сидор знал дворецкого. И хоть и обида взяла псковича, а унизился:
— Позволь, боярин Роман Ляксандрыч, повидать великого князя.
— Не седни, не седни. Велено государем завтра явиться…
От этакого приема робость одолела псковичей. В Грановитую палату на другой день, как на казнь, вошли. У посадника Леонтия в руках серебряное блюдо с деньгами ходуном ходит.
Тишина в палате. Бояре московские и новгородские за государевым креслом сбились, смотрят на псковичей. А те подошли к Василию, головы склонили. Леонтий блюдо протянул, проговорил чуть слышно:
— Прими, великий князь, дар от бояр псковских.
Василий подал знак, и дворецкий унес подарок. Леонтий снова заговорил, теперь уже посмелее:
— Не сочти за дерзость, великий князь, со слезами приехали мы к тебе.
Холодные глаза Василия смотрят на псковичей, резкий голос вознесся к граненым сводам палаты:
— Не великий князь я вам, холопы, а государь! И государем кликать меня надлежит, како московские и иные князья да бояре и служилый люд зовут меня.
Ойкнул боярин Сидор. А Федор зашептал:
— Чур, чур…
— Истину глаголишь, государь великий князь, — залепетал посадник Леонтий.
— Тьфу! — плюнул с досады Василий. — Дурень ты, посадник, и посольство твое никудышное. Слово-то вымолвить не умеешь. Я отчину свою держу и обороняю, как отец наш и деды делали. Коли же будет на моего наместника князя Оболенского много жалоб, тогда и винить его стану. Ныне пошлю с вами во Псков окольничего князя Петра Васильевича Великого да дьяка Далматова, пущай они вас с наместником порознь выслушают да рассудят. Буде можно, помирят. Боле не хочу зрить вас, подите с очей моих…
— Я, Михайло, псковичей поучу, како учил новгородцев отец мой, — говорил великий князь Плещееву. — Время подоспело лишить вольностей и с вечем покончить.
Василий сидел на лавке, вытянув босые ноги. Михайло сутулясь стоял у дверного косяка, согласно кивал головой. Скрестив на груди бледные руки, Василий продолжал:
— Затрезвонит колокол, они и мнят: «Мы-де город вольный и кой нам Москва за указ! Нам негоже к великокняжескому наместнику с поклоном хаживать».
У Плещеева лицо серьезное. Поди ты, и не подумаешь, что скоморошничать любит.
— Псков, государь, город особливый, ты верно мыслишь.
Закоптила в подставце свеча. Василий послюнил пальцы, снял нагар, пламя разгорелось.
— Хорошо сказываешь, Михайло. А что, поди, боярство псковское способно на измену?
Великий князь разговор вел неспроста. Брали сомнения, примут ли в Пскове окольничего и дьяка?
— Боярство псковское неугомонное, государь.
— Знаю, — отмахнулся Василий. — Ин да куда как неугомонно было у господина Великого Новгорода, ан узду накинули. И на псковичей наложим руку. Не о том речь моя. Я спрашиваю: под Литву не потянут ли?
Плещеев плечами пожал:
— От Пскова до Литвы, государь, рукой подать, и боярство псковское, коль не углядишь, ненароком может и под рукой короля Польского и великого князя Литовского очутиться. Переметнутся, ежели не все, то некоторые…
— Ты, Михайло, по городу бродишь нередко и средь бояр новгородских, чать, не чужой. Не слыхивал ли от них недовольства какого, не ропщут ли?
— Таятся, государь.
— Ой ли? Уж не хитришь ли, Михайло, не покрываешь новгородцев? — прищурился Василий.
— Мне ль, государь, юлить, — обиделся Плещеев. — Коли в шутах твоих слыву, так ради твоей потехи. Для иных чести своей не роню.
— Ну, ну, — Василий склонился, потер пальцы ног. — Тебе, Михайло, я верю. Однако ты уши навостри. Сказывал я единожды Семке Курбскому, что доверие к князю Щене имею. Однако больше лета сидит он на воеводстве в Великом Новгороде, и кто знает, уж не пришлось ли ему по душе боярство новгородское? Не сговариваются? Ась? Како мыслишь, Михайло?
Плещеев помялся.
— То-то! — поднял палец Василий. — Ну да погодим еще. На всяк же случай я к Щене для догляда оставлю кой-кого из служилого дворянства… Да и Семка Курбский не нравится мне. Не притворяется ль? Может, и хвори у него нет никакой. Ты, Михайло, принюхайся к Семке. Знаю, коли бояре меня не любят, так князья и вовсе. Им бы по старине жить, сам в своем уделе государь. Ин государь над всей Русью сыскался… — Усмехнулся он горько. — Они смерти моей жаждут. Мыслят, коль нет детей у меня, то и некому быть государем на Руси. Посему и будут удельными господарями. — Вздохнул сокрушенно. — Мне бы сына. Эх, за что немилость такая?
Плещеев слушал молча. Василий оперся о лавку, встал.
— Покоя хочу, Михайло. — Подошел к ложу. — Вот ведь как. Недругов у меня вдосталь. Жене — и той какая вера, коли кровью с ней не повязаны, плода она моего не носила… — Махнул рукой в сердцах. — Ладно, уже и так вона сколь тебе наговорил…
Два лета подряд страшный мор пустошил Новгородскую землю. Умирали на Двине и Поморье, в Шелони и Сольцах. Мор краем задел и самого господина Великого Новгорода. Смерть не щадила ни старого, ни малого, и не было от моровой спасения, коли водянисто наливалось тело и, синея, лопалась кожа.
Пух люд…
Нагулявшись вдосталь, мор начал стихать. Кто знает, что свалило Курбского, моровая ли аль еще какая хворь, но князю Семену повезло, вырвался из лап смерти. Какая тому причина, кто ведает? Может, спас лекарь, не отходивший от княжьего ложа десять суток, или здоровье у Курбского оказалось крепче, чем у других…
Поправлялся князь Семен медленно. Не покидала усталь. Все больше отлеживался. Челядинец выставил раму оконца, и в проем дул ветер с Волхова. В опочивальне воздух свежий, и слышно с улицы, как щебечут по утрам птицы.
Прикрыл глаза Курбский, думает. Годы немалые прожил и повидал на своем веку бог знает что. Пора, кажется, и на месте осесть, семьей обзавестись.
Нежданный приход Плещеева прервал мысли. Князь Семен покосился недовольно. Не любил он Михайлу. Гоже ли в скоморохах ходить? А Плещеев великого князя потешает не по принуждению, а по охоте.
Михайло от двери поклонился, сел на лавку, проговорил весело:
— Захаживал я к тебе единожды, князь Семен. — И маленькие глазки уставились в Курбского.
— Не упомню такого, — буркнул тот.
Плещеев будто не понял недовольства, сказал удивленно:
— Как же, князь Семен? Ты голову от подушки оторвал и очи на меня уставил, а сам княжну Еленку поминал… — Михайло затрясся в мелком смешке.
У Курбского лик от гнева перекосило. Плещеев заметил, оборвал смех. Князь Семен бросил резко:
— Сказывал, не упомню, ин ты свое твердишь. А что в бреду молол, так это хворобь, с нее каков спрос.
— Я разве чего, — засуетился Плещеев. — К слову о том. — И нагнулся к уху князя, зашептал: — Ты, княже Семен, поправляйся. Государь гневится, не ко времени болеть вздумал.
— Не от меня сие, сам видишь…
— Оно верно. Однако государь торопит. Во Псков бы тебе ехать, а ты никудышный. Дела псковские
