У боярского крыльца сапки резные, запряженные цугом. Глянул Степан и ахнул. Аграфена на цветастый ковер умащивается. Не ведает Степан, как и окликнул ее. Услышала Аграфена, обернулась, узнала. Подалась из саней, но у отца рука твердая. Сдавил Аграфене пальцы до боли, зашумел на возниц:
— Гони!
Обдав колядовщиков снежными комьями, кони сорвались с места, легко вынесли санки за ворота. Степан и глазом не успел моргнуть, как скрылись в улицу. Вроде и не видал Аграфену. А Версень дочери всю дорогу выговаривал:
— Об имени своем, Аграфена, печись, а ты на зов, ровно собака, кидаешься… Кто окликнул? Уж не тот ли холоп, что сбежал от меня и к князю в службу поступил?
Нагнулся, снизу вверх заглянул Аграфене в лицо, ища ответа. Покраснела Аграфена, смолчала.
Отлили Игнаша с Сергуней лафет. По-иноземному пушечный станок так именуется, а Богдан и иные русские мастера его по своему называют — ложем.
Игнаша с Сергуней на тот лафет и формовку делали, и литье варили. Необычным он получился, узорочьем всяким замысловатым разукрашен. Старые мастера только головами одобрительно покачивали.
А к тому лафету еще загодя промыслил Игнаша необычный ствол, длинней прежних и в казеннике потолще, дабы не разорвало при двойной порции огневого зелья. Пушка вышла на диво и для дальнего боя отменная. Такой на Руси не видывали.
Узнал об этом великий князь. Перед самым Рождеством приехал он на Пушкарный двор и, едва с седла наземь ступил, потребовал:
— Кажите, чем на всю Москву похваляетесь!
Задрожал боярин Версень осиновым листом, а ну как не угодят Василию и государь прогневается? В душе бранил боярин Игнашу с Сергунькой за мудрствование, нет бы лить как заведено по старине — и тихо, и верно, без лишнего шума. На обер-мастера Версень тоже злился: к чему дозволил новиной заниматься?
А Иоахим Василия к пушке ведет, рассказывает, путая слова вперемежку русские с немецкими.
Государь осматривал пушку долго: и в ствол заглянет, и прищурится, отойдет, со стороны погладит. Версень все боялся, что не понравится она Василию. Но вот он подал голос:
— Покличь, боярин, тех мастеров, кто лил ее.
Иоахим опередил Версеня, привел Игнашу с Сергуней.
Те пришли без робости, скинули шапки, поклонились. Василий на Игнашу взглянул, прищурился:
— Сами удумали аль по чьей подсказке творили?
Игнаша наперед Сергуни ступил, ответил, не отводя очей от великого князя:
— Сами, государь, вот с ним, с Сергунькой.
— Чем примечательна сия пушка в бое?
— Чай, сам зри, государь, заряда боле, и разгон ядру даден почти вдвойне, значит, и полет его дале обычного…
Василий усмехнулся.
— Умно! Не зря хлеб едите. Радейте, дабы мы в огневом бое иноземцев превзошли. — И, достав серебряный рубль, протянул Игнаше: — На празднествах сгодится.
Потом обернулся к Версеню и обер-мастеру:
— Отныне не токмо мортиры и иные пищали лить, но и такие пушки, как сия.
На Рождество и Крещение мастеровым на Пушкарном дворе был даден отдых. Гуляй, люд. Тут и пригодился Игнаше с Сергуней государев рублевик. Ко всему и Степанку встретили.
На Крещение мороз, на диво, отпустил, помягчало, спозаранку к Москве-реке народ начал сходиться, каменных дел мастера изо льда церковь построили невеличку, вся насквозь светится, с крестом ледяным на ледяном куполе. Дюжие монахи из владычной службы ломами застучали, прорубь приготовили. С затянутого тучами неба посыпал крупными хлопьями снег. Монах перестал бить ломом, голову задрал кверху, проговорил, ни к кому не обращаясь:
— К урожаю.
И сызнова ударил по льду.
От Успенской церкви, сияя золотом риз, с крестами и хоругвями двинулся к реке крестный ход. Повалил люд. Поближе к попам лепятся блаженные, юродивые и нищие, калики перехожие со многих русских земель, грязные, оборванные.
К Москве-реке спустились, стали. От берега к берегу народа набилось. Игнаша Сергуню за рукав потянул.
— Чего глазеть-то, есть охота.
Степан возразил лениво:
— Погоди маненько.
Сергуня рукой махнул:
— Ну его, аль не видел иордани…
На торгу по родам безлюдье, все на крестный ход глазеют. В кабак заглянули — тоже пусто. Баба кабатчица, толстая, румяная, расселась у печи, пальцем в носу ковыряет. Приметила парней, зазвала:
— По грошу с рыла, желаешь, милай?
Голос у кабатчицы тоненький, писклявый. Сергуня даже не выдержал, рассмеялся. Игнаша тоже фыркнул. Степан в дверь просунулся, уселся на лавку, руки на стол положил. Сергуня с Игнашей шапки скинули, уселись рядышком плечом к плечу. Баба подхватилась, вытащила из печи огромную глиняную миску со щами, поставила перед ними. Щи наваристые, с потрохом, дымятся, в нос пар лезет. Сергуня ложку взял, посмотрел, дерево темное, засаленное, края обгрызанные, вытер о полу шубейки, в миску запустил. Степан сушеный красный перец надкусил, головой завертел, рот открыл, еле слово вымолвил:
— Жжет!
Подставив под ложку ломоть черствой ржаной лепешки, Игнаша хлебал степенно, прихваливал:
— Угодила баба щами, скусно.
В кабак веселой гурьбой ввалились мужики, говорливые, во хмелю, зашумели:
— Корми кашей досыта!
Один из них, росточка малого, юркий, прошелся с голосистой припевкой по кабаку:
Пришлепнув себя по коленкам, топнув лаптем по утрамбованному в камень земляному полу, мужичонка пустился вприсядку, повизгивая:
В кабаке пыль столбом, едкий дух. Игнаша, за ним Сергуня со Степанкой поднялись из-за стола, выбрались на свежий воздух. На торгу стало людно, видать, надоело на иордани мерзнуть. Зазывают на все лады торговки пирогами и калачами; обвивают шеи низки румяных сдобных бубликов и хрустящих баранок. Паруют жбаны с пряным сбитнем. В другом ряду жарится на угольях мясо, пахнет раздражающе.
Скоморохи, гусельники, дудари потешают народ. Монах в длиннополом тулупе поверх рясы, в клобуке
