уговорила: уведи да уведи ей коня тайком. Я и согласился. Конь с норовом, скинул ее в кусты. Аграфена сарафан изорвала и сама исцарапалась. Вот тиун за то и наказал меня, хоть Аграфена и заступалась.
— Лют тиун?
— Еще как! Боярину нашему Версеню под стать. Боярин на Москве, а тиун Демьян в селе… Тебя как звать?
— Сергуня.
— А я Степанка. Идешь куда?
— В Москву.
— Возьми и меня с собой, вдвоем удачи пытать будем. Что мне здесь? Нет у меня ни отца, ни матери. Один я.
— Коли такое желание, пойдем, — обрадовался Сергуня. — Чать, вдвоем веселей.
— Ты только, Сергуня, обожди меня вон там, у опушки.
А я, как солнце закатится, к тебе явлюсь.
Аграфене нет и четырнадцати, но собой она видная, не в отца, нескладного, долговязого. Всем взяла боярышня, и телом, и лицом. Брови у нее стрелами вразлет, ресницы пушистые, глаза черные озорные.
У Аграфены характер своенравный. То она важная, не подступись, а то вдруг словно бес в нее вселится, уйдет с дворовыми отроками на омутные места за кувшинками либо еще чего затеет. И тогда нет с ней сладу. Не всяк из отроков одолевает ее в борьбе, вот разве что Степанка. Из всех мальчишек выделяла его Аграфена за силу и ловкость. А может, и за то, что красив Степанка лицом…
Боярин-батюшка Аграфену за озорство и в горенку запирал, и поучал, да все не впрок Вот и нынче, не успела в село приехать, как с коня свалилась.
Теперь сидит Аграфена у открытого оконца, мечтает. На ссадины дворовые девки листья подорожника наложили, а сарафан мастерицы в переделку взяли.
Сгустились сумерки, и в горенке стемнело. Не заметила Аграфена, как Степанка, таясь, к оконцу пробрался.
— Аграфена, я это.
— Чего тебе? — высунула голову Аграфена.
Степанка не ответил, замер. Поблизости раздался голос тиуна Демьяна. Аграфена сказала шепотом, и в глазах ее блеснули смешинки:
— А не осерчал? Из-за меня наказали?
— Я на тебя не в обиде, хоть и наказывают без справедливости, — ответил Степанка. — Да и не впервой, привык ужо. — Потянулся к оконцу, сказал, чуть помедлив: — Пришел проститься. Насовсем ухожу из села.
Аграфена брови подняла, спросила удивленно:
— Куда собрался?
— Сам еще не ведаю. Может, в Москву, а может, на окрайну, в казаки…
— А я как, Степанка?
— А что тебе? У тебя отец боярин.
— Эх, Степанка, а я мыслила, друг ты мне, — укорила Аграфена.
Степанка виновато возразил:
— К чему говоришь такое. Я тебе друг, сама ведаешь. Да только жизнь у меня здесь постылая. Тиун аки зверь, родства нет никакого. А ты же сюда в редкие дни наезжаешь, все больше на Москве.
— Ну и уходи, — надула губы Аграфена.
— Не держи на меня обиду, — сказал Степанка, — дай час, буду я именитым, тогда ворочусь к тебе.
Аграфена хихикнула.
— Ты? Аль боярин ты? Вот ужо не знавала, чтоб смерд да именитым стал…
Но Степанка не расслышал последних слов. Незаметно перебежал через двор, вышел за ворота.
У Сергуни шея заболела, вертит головой туда-сюда. Любопытно ему, что за город Москва.
А город и впрямь дивный. В цветенье садов, наливе распустившейся сирени, умытый утренней росой, в тихом пробуждении.
Прочно, как богатырь, стоит он на слиянии рек Москвы и Неглинной. Крепость — Кремль со времен князя Дмитрия Донского в камень взят. Земляной город, Белый, Китай-город…
Посады мастеровых: тут тебе горшечники, кожевники, плотники, кузнецы и иной ремесленный люд. Живут тын к тыну, изба к избе, тес да солома. В частые пожары огню раздолье.
Островами боярские дворы с амбарами да клетями, с хоромами рублеными и каменными, просторные, светлые, в игре позлащенных крыш, переливе стекольчатых оконцев.
Боярские заборы высокие, крепкие. Церквей в Москве множество, да одна больше другой: какие из кирпича сложены, какие деревянные.
Утро раннее, а народу на улицах полно. Сергуня за всю дорогу от скита до Москвы не встречал столько.
Степанка над товарищем потешается:
— Ты, Сергуня, коли глазеешь, так рот закрывай, а то невзначай воробей залетит.
Сергуня на друга за шутку не в обиде. Тому не впервой бывать в Москве, все это раньше повидал.
Привел Степанка Сергуню к подворью боярина Версеня.
— Гляди-кось, моего боярина палаты.
У распахнутых настежь ворот зевал до ломоты в скулах караульный мужичок, рыжий, в лаптях и длинной посконной рубахе навыпуск.
Дождавшись, когда караульный отлучится, Степанка с Сергуней прошмыгнули во двор и напрямик к поварне. От дверей дух дурманящий и пар валит. Пахнет щами сытными да хлебом свежим, печеным. В животах у Сергуни и Степанки от голода урчит, слюна к горлу подкатывается. Увидела их стряпуха, сжалилась, вынесла полпирога с капустой, ткнула:
— Берите да убирайтесь, а то приметит боярин либо тиун, быть худу…
Затаившись, Сергуня со Степанкой следят, когда караульный зазевается. А он стоит, руки в боки, посреди ворот, смотрит на народ, что движется по улице, и совсем не собирается никуда отлучаться. Сергуня со Степанкой давно уж и пирог съели, пить захотелось.
— А давай попытаем, — предложил Сергуня, — ты обегай воротнего с одного бока, а я с другого.
Степанка согласно кивнул. И они враз припустились стрелой мимо караульного. Тот и охнуть не успел, растерялся, а отроки уже на улице. Впопыхах Степанка налетел на встречного боярина. Тот замахнулся посохом:
— Ужо я тебе!
С ужасом узнал Степанка боярина Версеня, отца Аграфены.
Боярин завопил воротнему:
— Де-ержи!
Но Степанка зайцем пронесся вдоль улицы, запетлял по переулкам. Сергуня едва за ним поспевает.
Бежали долго. Уже давно отстал от них воротний мужик и стихли крики погони. Степанка с Сергуней остановились, перевели дух.
— Узрел мово боярина? — запыхавшись, спросил Степанка.
— Видал. Норова строгого.
— А Аграфена не в отца, — сказал Степанка.
— Бывает, — согласился Сергуня.
Переговариваясь, подошли к Кремлю. Остановились невдалеке. На белокаменном фундаменте могуче высятся зубчатые стены и башни. Сверху грозно смотрят зевы кремлевских пушек, и вся крепость, как на острове, лепится боками к рекам Москве и Неглинной, а со стороны площади, называемой Красной,
