знанием дела, что в этом конверте находилось приглашение для графини Оленской на прием, который Ван-дер-Лайдены устраивали на предстоящей неделе в честь их благородного кузена, князя Сан- Острейского.
Молодые люди, стоявшие в клубной ложе, обменялись многозначительными улыбками и посмотрели в сторону Лоренса Лефертса, беззаботно сидевшего на переднем ряду. Он теребил свои длинные золотистые усы и, когда певица замолчала, глубокомысленно изрек: «В роли сомнамбулы хороша одна лишь Пэтти! Никого другого я не признаю».
Глава восьмая
Итак, весь Нью-Йорк признал, что графиня Оленская себя скомпрометировала.
Впервые она вошла в жизнь Ньюлэнда Ачера, когда ей было всего девять или десять лет. Ей прочили блестящее будущее, и многие считали, что это прелестное дитя достойно кисти художника. Ее родители любили скитаться по белу свету, но после детства, проведенного «на колесах», она потеряла их обоих, и опеку над девочкой приняла на себя ее тетя, Медора Мэнсон, которая тоже много путешествовала, но, в конце концов, возвратилась в Нью-Йорк, где и обосновалась.
Бедная Медора, дважды овдовев, всегда возвращалась домой «зализывать раны», каждый раз покупая дом на свое имя все скромнее и скромнее. Она привозила с собой то нового мужа, то приемную дочь. Но через несколько месяцев она либо ссорилась со своим мужем, либо с дочерью. История всякий раз повторялась. Когда это случалось, Медора продавала дом по дешевке и вновь пускалась в странствия. И поскольку мать ее была урожденной Рашворд, никого не удивляло, что ее последний брак оказался неудачным. (Она вышла за одного из этих ненормальных Чиверсов). А посему Нью-Йорк снисходительно смотрел на все ее выходки. Но когда она возвратилась из Европы с маленькой осиротевшей племянницей, чьи родители были в свое время здесь популярны, несмотря на свое, достойное сожаления, пристрастие к путешествиям, люди начали жалеть малютку, попавшую в «плохие руки».
Все старались проявить заботу о маленькой Элен. Впрочем, глядя на ее смуглые розовые щечки и тугие косы, никто бы не подумал, что эта веселая девочка все еще носит траур по своим родителям. Медора нередко шла наперекор традициям, и тогда она полностью проигнорировала негласно установленные правила, которые предписывали всем овдовевшим американкам определенные нормы поведения. И когда мадам сошла на берег с теплохода, ее семейство было шокировано тем, что траурная вуаль, которую она носила по собственному брату, оказалась на семь дюймов короче, чем вуаль ее невестки. Что касается Элен, то на ней были малиновое шерстяное платье и янтарные бусы. Она выглядела совсем как цыганская девчонка.
Но никто в Нью-Йорке уже не удивлялся эксцентричным выходкам Медоры; поэтому только некоторые пожилые леди покачали головами при виде безвкусного наряда Элен, тогда как другие родственники уже давно расхваливали ее завидный цвет лица и жизнерадостность. Эта юная особа ничего не боялась и вела себя совершенно естественно и непринужденно. Она спокойно задавала вопросы, приводившие ее родственников в замешательство, и позволяла себе делать преждевременные комментарии. Девушка была пластичной, музыкальной и знала многие европейские песни и танцы. Она прекрасно исполняла испанский танец с шалью и неаполитанские серенады под гитару. Полное имя ее тети было миссис Медора Торли Чиверс. Получив некоторые привилегии от Папы Римского, она пожелала вернуть фамилию своего первого мужа и называла себя не иначе как миссис Марчионес Мэнсон (в Италии она могла легко переделать ее в Манзони).
Тетушка позаботилась о том, чтобы Элен получила кое-какое образование. Платили за него втридорога, но все, чему удалось научиться девочке, это рисовать с натуры (впрочем, раньше она об этом даже не мечтала) и играть в квартетах с профессиональными музыкантами.
Конечно, ничего хорошего из этого не вышло. И когда несколькими годами позже бедняга Чиверс скончался в сумасшедшем доме, его вдова (облаченная в странные одежды, весьма отдаленно напоминавшие траурные) вновь «снялась с якоря» и отбыла в Америку вместе с Элен, превратившейся в красивую, высокую девушку с блестящими глазами. Какое-то время после этого о них никто ничего не слышал. Затем все были поставлены в известность, что Элен стала женой сказочно богатого польского аристократа, о котором ходили разные толки.
Она познакомилась с ним на балу в Тюильри. Поговаривали, что ему принадлежали большой особняк в Париже, вилла в Ницце, дом во Флоренции и яхта, стоявшая на приколе в Коузе. Помимо всего этого, он владел обширными охотничьими угодьями в Трансильвании. Элен умчалась на крыльях ветра, и когда, несколько лет спустя, Медора, похоронив третьего мужа, вновь возвратилась в Нью-Йорк в подавленном состоянии и порядком обнищавшая, люди недоумевали, почему ее богатая племянница ничего не сделала для нее, поселившейся в какой-то жалкой конуре. Но вскоре всем стало известно, что брак самой Элен развалился, и, более того, случилось несчастье. Опозоренная девушка возвращалась домой, чтобы найти пристанище и забвение у своих родных.
Обо всем этом Ньюлэнд Ачер думал неделю спустя, в тот самый вечер, когда приглашенные собирались на прием в честь князя. Ньюлэнд наблюдал за торжественным появлением графини Оленской в гостиной Ван-дер-Лайденов. Этот прием был знаменательным событием, и молодой человек слегка волновался, не зная, как она поведет себя в подобной ситуации. Элен немного опоздала. Одна рука ее все еще была в перчатке, и ею молодая женщина пыталась застегнуть браслет на другой руке. Но в гостиную, в которой собиралось избранное общество Нью-Йорка, она вошла неторопливо, без легкой тени смущения на лице.
В центре комнаты она задержалась, осматриваясь, и улыбаясь всем одними глазами. Губы ее были плотно сжаты. В то же мгновение Ньюлэнд Ачер вынес ей окончательный приговор. От ее былого сияния и свежести не осталось и следа. Румянец давно сошел с некогда цветущих щек. Она была, пожалуй, слишком худой, измученной и выглядела старше своих лет (ей уже, должно быть, исполнилось тридцать).
И все же она обладала какой-то непонятной властью. То была власть красоты, оставившей на всем свою печать; она проявлялась в горделивой посадке головы, движении глаз, — не театральном, наигранном, но совершенно непринужденном. В этих задумчивых глазах светилась живая мысль. Ачер был поражен, заглянув в них. Они были необычайно выразительными.
В то же время графиня держалась раскованнее, чем большинство из присутствовавших дам; она немного разочаровала общество (судя по словам Дженни) тем, что оделась так просто, не отдав дань тогдашней моде. А ведь именно стильность и ценили более всего в Нью-Йорке. Все это потому, думал Ачер, что она уже не та, прежняя, живая Элен. Теперь, ее движения были замедленными, а низкий голос — слишком тихим. Она вся была такая тихая, не от мира сего. Нью-Йорк ожидал от дамы с прошлым более эксцентричного поведения.
Гостей ожидал роскошный стол. Обед у Ван-дер-Лайденов всегда считался церемонией особой, а поскольку на сей раз на нем присутствовал князь, их кузен, сама трапеза превратилась в некое священнодействие, напоминавшее церковный ритуал. Ачер не без удовлетворения отметил про себя, что только коренному нью-йоркцу было понятно различие между обыкновенным князем и князем Ван-дер- Лайденов. Нью-Йорк принимал аристократов «со стороны» сдержанно и, можно даже сказать, с нарочитой надменностью (одни лишь Стаферсы этим не грешили); но когда гости имели такие родственные связи, как у князя, их встречали радушно, как в добрые старые времена, так что они допустили бы великую ошибку, если б предпочли остановиться в каком-нибудь уединенном отеле, вроде «Debrett» (в нем останавливались такие высокопоставленные особы, что любой молодой шутник, который не прочь был бы посмеяться над своим старым городом, смотрел на него с благоговейным трепетом).
Ван-дер-Лайдены сделали все, от них зависящее, чтобы подчеркнуть важность этого события. Были выставлены награда Дюка Севре времен Георга II Тревеннского, кубок Ван-дер-Лайдена, подаренный ему как участнику Восточно-Индийской кампании, и приз Дедженита, выигранный последним на дерби. Миссис Ван-дер-Лайден выглядела даже эффектнее, чем на портрете работы Кабанеля, а миссис Ачер, в жемчугах и изумрудах, доставшихся ей по наследству от бабушки, напомнила Ньюлэнду даму с миниатюры Исабэ. Все леди надели свои лучшие украшения, но поскольку прием этот был особенно торжественным и проходил в
