Оба опять замолчали. Арчер вспомнил текст письма графа жене и кожей почувствовал, как его призрак, отвратительно ухмыляясь, возник между ними. Письмо было всего на полстраницы, но оно было именно таким, как он сказал Леттерблэру, — письмом злобного негодяя. Но есть ли в нем хоть малая толика правды? Об этом могла сказать только сама графиня.
— Я просмотрел бумаги, которые вы дали Леттерблэру, — сказал он наконец.
— Вы согласны, что нет ничего более отвратительного?
— Согласен.
Она слегка пошевелилась и прикрыла глаза рукой.
— Вы, без сомнения, знаете, что если ваш муж будет бороться… как он грозится…
— То что?
— Он может сказать что-нибудь… что-нибудь неприят… что-нибудь нежелательное… сказать публично, все выйдет наружу, это повредит вам, даже если…
— Если — что?
— Если это ни на чем не основано.
Она долго молчала, так долго, что он, не желая смотреть в ее омраченное лицо, имел достаточно времени, чтобы запечатлеть в своей памяти очертания ее другой руки, лежащей на колене, и каждую деталь надетых на безымянный палец и мизинец трех колец, из которых ни одно не было обручальным.
— Какой вред будет мне от его обвинений здесь — даже если он произнесет их публично?
«Мое бедное дитя, — едва не сорвалось с его губ, — больший, чем где бы то ни было!» Но вместо этого голосом, который и в собственных его ушах прозвучал похожим на голос мистера Леттерблэра, он произнес:
— Нью-Йоркское общество — крохотный мирок по сравнению с тем миром, где вы жили. И вне зависимости от внешних проявлений… он управляется несколькими людьми довольно старомодных взглядов.
Она молчала, и он продолжил:
— Особенно старомодны они в том, что касается брака и разводов. Законодательством разводы разрешены, но обычаи общества их запрещают.
— При любых обстоятельствах?
— Да… даже если женщина, несомненно, будет оскорблена и ее позиция безукоризненна, все же есть хотя бы малейшее подозрение, что она пренебрегла условностями и дала повод…
Она еще ниже опустила голову, и он ждал, страстно надеясь, взрыва негодования или по меньшей мере отрицательного возгласа. Не последовало ни того ни другого.
Звенящую тишину нарушало лишь тиканье небольших дорожных часов у ее плеча; да еще, разломившись, вспыхнуло полено в камине и рассыпалось ярким снопом искр. Казалось, вся комната, затаившись в раздумье, ждала вместе с Арчером.
— Да, — пробормотала она наконец, — то же самое мне твердит и мое семейство.
Он слегка поморщился:
— В этом нет ничего странного…
— НАШЕ семейство, — поправилась она, и лицо Арчера залилось краской. — Ведь я скоро буду вашей кузиной, — мягко добавила графиня.
— Надеюсь.
— И поэтому вы руководствуетесь их точкой зрения?
Он не ответил ей, встал, прошелся по комнате, невидящим взглядом уставился на одну из картин на красной камче и в нерешительности снова вернулся на свое место. Как он мог сказать ей: «Да. Если то, на что намекает ваш муж, — правда. Или если даже вы просто не можете это опровергнуть…»
— Скажите откровенно, — попросила она, видя, что он не решается высказать свою мысль.
Он посмотрел в огонь:
— Откровенно? Что можете вы получить взамен такого, что вам возместит возможность — вполне вероятную — потери доброго имени?
— Свобода. Моя свобода — разве она ничто?
В это мгновение ему пришла мысль, что в письме все правда и она надеется выйти за своего партнера по греху. Как же ей сказать, что, если она и в самом деле лелеет этот план, законы государства это безжалостно запрещают? Даже тень подозрения, что она может думать об этом, вызвала у него резкую неприязнь.
— Разве вы не свободны как птица? — отозвался он. — Кто вас тронет? Мистер Леттерблэр сказал мне, что финансовый вопрос улажен…
— О да, — равнодушно подтвердила она.
— Так зачем же предпринимать что-то, рискуя навлечь на себя бесконечные неприятности и страдания? Вспомните о газетах — это такая низость… Все это, конечно, глупо, несправедливо, но законы общества неизменны.
— Конечно, — с горечью согласилась она, и голос ее звучал столь слабо, что Арчеру вдруг стало стыдно за свои жестокие мысли.
— Личность в подобных случаях почти всегда приносят в жертву коллективным интересам — люди цепляются за любую условность, если она сохраняет семью и защищает детей, — скороговоркой бормотал он первое, что приходило ему в голову, инстинктивно пытаясь правильными фразами прикрыть уродливую действительность, которую ее молчание, казалось ему, обнажало все больше и больше.
Поскольку она не могла или не хотела сказать единственное слово, которое смогло бы разрядить атмосферу, он не хотел, чтобы она почувствовала, что он желал проникнуть в ее тайну. По староньюйоркской привычке он предпочел скользить по поверхности, что было значительно приятнее, чем разбередить рану, которую он не в силах излечить.
— Знаете, я обязан это сделать, — продолжал он, — помочь вам прояснить все эти вещи, о которых беспокоятся все, кто вас любит, — Минготты, Уэлланды, ван дер Лайдены, все ваши друзья и родственники; если бы я не сказал вам честно о том, как они к этому относятся, я бы поступил неблагородно.
Он говорил настойчиво, почти умоляя ее вернуться к нему из зияющей пустоты ее молчания.
— Да, это было бы неблагородно, — медленно повторила она его слова.
Поленья в камине посерели от пепла, одна из ламп мигала, требуя к себе внимания. Мадам Оленская встала, подкрутила фитиль и вернулась к камину, но осталась стоять.
Эта ее поза говорила о том, что обсуждать им больше нечего, и Арчер тоже поднялся.
— Прекрасно, я сделаю так, как вы сказали, — произнесла она словно через силу.
Кровь бросилась Арчеру в лицо; пораженный ее внезапным отступлением, он неловко схватил обе ее руки в свои.
— Я… Я в самом деле хотел помочь вам, — выдавил он.
— Вы в самом деле помогли мне. Спокойной ночи, мой кузен.
Склонившись, он коснулся губами ее рук, холодных и безжизненных. Она отняла их, и он повернулся к двери, нашел свое пальто и шляпу в прихожей, неярко освещенной газовым светом, и шагнул в зимнюю ночь, переполненный до краев запоздалым красноречием — ему казалось, что непроизнесенные слова вот-вот разорвут его изнутри.
Глава 13
В театре Уоллока[49] был аншлаг — давали «Шогрэна» с Дионом Бусико[50] в главной роли. Любовников играли известные актеры Гарри Монтегю и Ада Диас. Прекрасная английская труппа была на гребне славы, и на «Шогрэне» театр обычно был переполнен. Галерка бесновалась от восторга; в партере и ложах слегка посмеивались над банальными чувствами и ситуациями, рассчитанными на дешевый эффект, но наслаждались пьесой так же, как и на галерке.
