суетности, перед этим божеством высшего света — одеждой.
«Это их военные доспехи, — подумал он, — этим они защищаются от неизвестного и бросают ему вызов». И он понял впервые, почему Мэй, которой не пришло бы в голову завязать лишнюю ленту в волосах для того, чтобы понравиться мужу, с такой серьезностью и внимательностью заказывала свой немалый гардероб.
Он оказался прав — гостей у миссис Карфри было немного. Кроме хозяйки и ее сестры, в длинной холодной гостиной оказалась еще одна укутанная шалью дама, ее муж, добродушный приходской священник, застенчивый племянник миссис Карфри и смуглый джентльмен небольшого роста с живыми глазами, которого она представила как домашнего репетитора мальчика, назвав при этом какую-то французскую фамилию.
В эту невыразительную компанию, к тому же освещенную довольно тусклым светом, Мэй Арчер вплыла словно лебедь в лучах заката; она казалась ярче, крупнее, прекраснее, чем обычно, и так напористо шелестела шелками, что Арчер понял, что с помощью этого натиска она пытается побороть свою робость.
«Господи, о чем же я буду с ними говорить?» — беспомощно взывали к Арчеру ее глаза в ту самую минуту, когда все в комнате были потрясены ее блистательным обликом. Но красота, пусть даже и не вполне уверенная в себе, всегда найдет отклик в сердце мужчины; и тотчас же и викарий, и гувернер с французским именем ринулись ей «на подмогу».
Однако, несмотря на все их старания, обед оказался довольно тоскливым. Арчер заметил, что Мэй, пытаясь показать свою непринужденность в общении с иностранцами, становилась невыносимо провинциальной в своих высказываниях. Поэтому — хотя красота ее и вызывала оживление и восхищение — ее реплики не давали возможности собеседникам выказать остроумие. Викарий вскоре сдался; но гувернер, который правильно и свободно говорил по-английски, продолжал изливать свое галантное красноречие до тех пор, пока дамы, к явному облегчению обоих участвующих в беседе сторон, не удалились в гостиную.
Викарий, выпив стакан портвейна, вскоре заспешил на какую-то важную встречу, а робкий племянник, как оказалось тяжелобольной, был уложен в постель. Арчер с гувернером остались беседовать за стаканом вина; и вдруг Арчер ясно ощутил, что эти разговоры ясно напоминают ему общение с Недом Уинсеттом, которого он так давно не видел.
Оказалось, что у племянника миссис Карфри нашли туберкулез и он был вынужден покинуть Харроу и отправиться в Швейцарию, где он провел два года в мягком климате у озера Леман. Поскольку он был склонен к чтению книг, ему наняли мистера Ривьера, который и привез его назад в Англию и должен оставаться с ним до весны, когда он отправится в Оксфорд. И с подкупающей простотой мистер Ривьер добавил, что тогда ему придется искать другую работу.
Было непохоже, подумал Арчер, что он долго останется без места — с такими разносторонними интересами и дарованиями. Он был лет тридцати, с худощавым некрасивым лицом (Мэй назвала бы его внешность заурядной), которому игра ума придавала невероятную выразительность; но в живости его лица не было ничего пошлого и легкомысленного.
Отец Ривьера умер молодым; он занимал небольшой дипломатический пост, и не подлежало сомнению, что сын пойдет по стопам отца. Но непреодолимая страсть к писательству заставила молодого человека заняться журналистикой, затем литературой (без всякого успеха) и, наконец, после подобных попыток и изломов судьбы, от подробности которых он избавил своего слушателя, он сделался гувернером английских юношей в Швейцарии.
Впрочем, перед этим Ривьер долго жил в Париже, был частым гостем у Гонкуров, получил от Мопассана совет не писать (что, впрочем, показалось Арчеру высочайшей честью) и часто толковал с Мериме в доме его матери. Было очевидным, что он всегда отчаянно нуждался в деньгах (имея на руках мать и незамужнюю сестру) и что его литературные амбиции похоронены навечно. С материальной точки зрения его положение не особенно отличалось от положения Уинсетта; но он жил в мире, который, по его словам, обеспечивал духовную пищу тому, кто в этом нуждался. Поскольку Уинсетт умирал именно от того, что не мог получить этой пищи, Арчер с некоторой завистью посмотрел на этого пылкого нищего, который, будучи бедняком, ощущал себя богачом.
— Я думаю, монсеньор, вы не будете возражать, что интеллектуальная свобода и независимость не нуждается в официальном одобрении власть имущих или чьих-то критических суждениях? Именно поэтому я бросил журналистику и занялся довольно тупым делом — стал работать репетитором или частным секретарем. Конечно, это сплошная тягомотина, но никто не посягает на твою моральную свободу, и ты, как говорят французы, остаешься quant a soi.[69] И когда возникает любопытный разговор, ты можешь вступить в него и высказать любую точку зрения абсолютно бескомпромиссно, не оглядываясь ни на кого и отвечая только за себя. О, интересная беседа — ничто не может сравниться с ней, не так ли? Воздух идей — это единственный воздух, которым можно дышать. И я никогда не жалел, что бросил дипломатию и журналистику — две различные формы самоотречения.
Он закурил новую папиросу и остановил взгляд на Арчере.
— Оставаться самим собой и смотреть жизни в лицо — ради этого можно жить и на чердаке, не правда ли, монсеньор? Но к сожалению, чердак также надо оплачивать, и я боюсь, что тратить жизнь на частное гувернерство, равно как и еще на что-нибудь «частное», примерно так же вредно для развития воображения, как должность второго секретаря посольства в Будапеште. Иногда мне кажется, что я должен рискнуть — по-крупному. К примеру, как вы полагаете, могу ли я рассчитывать на что-то в Нью-Йорке?
Арчер изумленно уставился на собеседника. Нью-Йорк для молодого человека, приятельствовавшего с Гонкурами и Флобером, который считает безыдейную жизнь невозможной! Он продолжал ошеломленно смотреть на него, раздумывая, как бы ему объяснить, что все его преимущества и дарования будут, несомненно, только мешать ему.
— Нью-Йорк… Нью-Йорк… Но почему это должен быть именно Нью-Йорк? — запинаясь, произнес он, силясь представить, что же такое может предложить его родной город человеку, который, по-видимому, нуждается только в интересной беседе.
Внезапный румянец окрасил бледную кожу месье Ривьера.
— Я… Я думал, в вашей столице… Неужели интеллектуальная жизнь богаче здесь? — спросил он. Затем, очевидно, ему пришла в голову мысль о том, что его могут принять за просителя, и он поспешно продолжил: — Иногда высказываешь мысли, обращаясь больше к себе, чем к собеседнику. На самом деле я вовсе не собираюсь… — И, поднявшись, прибавил непринужденно: — Однако, миссис Карфри, наверное, считает, что пришла пора нам подняться наверх.
Возвращаясь домой, Арчер глубоко задумался над их разговором. Час, проведенный с месье Ривьером, подействовал на него как глоток свежего воздуха, и он импульсивно едва не пригласил его обедать на следующий день, но он уже начал осознавать, почему женатые мужчины не всегда поддаются своим внезапным импульсам.
— Этот гувернер весьма интересный человек — мы с ним прекрасно побеседовали после обеда о книгах и разных других материях, — осторожно заметил он, сидя в двуколке.
Мэй пробудилась от мечтательной дремы, которая до женитьбы казалась ему столь многозначительной, пока шесть месяцев, проведенные вместе, не дали ему к ней ключа.
— Маленький француз? Разве он не показался тебе ужасно заурядным? — холодно спросила она, и он догадался, что она разочарована тем, что пришлось обедать в обществе викария и гувернера. Это в Лондоне-то! Разочарование это было вызвано не то чтобы снобизмом, а присущим старому Нью-Йорку понятием, ради чего стоит, а ради чего не стоит подвергать свое достоинство риску общения с незнакомцами в другой стране. Если бы родители Мэй принимали миссис Карфри на Пятой авеню, они бы предложили ей что-нибудь более весомое, чем учитель и священник.
Арчер был раздражен и принял вызов.
— Заурядным? Заурядным в чем? — осведомился он, и Мэй отвечала с неожиданной готовностью:
— Во всем, кроме своих занятий. Эти люди всегда так неловки в обществе. Но впрочем, — обезоруживающе добавила она, — у меня просто не было случая оценить его ум.
