На синей комете

рыночных гадалок! Прорицатели недоделанные!

Я не спрашивал, кто такие карточные шулеры и что такое кредиты. У меня и без этого хватало забот. В основном с математикой. Для меня знаменательный двадцать девятый год оказался годом задачек- нерешаек. Стоило учительнице написать на доске пример или задачу, я тут же норовил отвлечься — то на жучков, ползущих по оконной раме, то на тиканье настенных часов. Детей наша учительница никогда не била, зато она нещадно колотила линейкой по партам. В ответ на любое неверное слово или число ученик получал БУХ! по крышке парты. Моя парта в тот год изрядно пострадала, а итоговая оценка по арифметике вышла хуже некуда.

Папа попытался учить меня по-своему — он знал простейший метод решения примеров с дробями. Но пользоваться его методом я не мог, потому что в школе требовали решать совсем иначе.

Вслед за обвалом на Нью-Йоркской бирже фермеры перестали заказывать трактора. У папы на работе, в компании «Джон Дир», все ждали сокращений. Папа тоже боялся, что его уволят, если он не сможет продавать по десять тракторов в месяц.

В следующем году компания ещё кое-как держалась, но к лету тридцать первого года дела шли уже из рук вон плохо. Папа объяснил, что все деньги, какие есть в стране, ушли в сточную трубу — совсем как мыльная пена, когда спускаешь воду в ванне. Президент Гувер оказался ничем не лучше римского императора Нерона, который знай себе играл на скрипке, когда горел Рим[6] . Рим тогда сгорел дотла, а сейчас у рабочих и фермеров не осталось никаких денег. Все люди стали нищими.

Цены на зерно и овощи упали. Фермеры перестали покупать трактора.

К августу наше меню изменилось. Теперь вместо говядины в нём значились консервированные бататы, а баранину заменила свиная тушёнка. Папа больше не курил тонкие сигары «мюриэл» и не приносил с почты коробок из города Рочестер, где располагается фирма «Лайонел». Они по-прежнему присылали каталоги, но нам оставалось только облизываться, глядя на новёхонькие, точно литые поезда.

Как-то на исходе лета папа застал меня за изучением каталога. Я рассматривал каждую деталь на страницах с рождественской коллекцией. Там была картинка: мальчик с отцом радуются новым поездам, а дымок из отцовской трубки поднимается вверх, как дым из паровозной трубы. Замените трубку на сигару — ну точь-в-точь мы с папой.

Папа заглянул в каталог поверх моего плеча.

— Красавец поезд! — прошептал он со вздохом. — «Президент».

На картинке была последняя модель фирмы «Лайонел» — серебристый, обтекаемый, точно ракета, поезд, каждый вагончик которого носил имя какого-нибудь президента Соединённых Штатов. Стоил этот состав втрое дороже любого другого поезда из каталога.

— Папа, вот бы нам такой! — воскликнул я. И прибавил: — Ой, гляди-ка. В последнем вагоне девочка!

Раньше девочек в вагоны не сажали и на платформы не ставили. Только мальчиков с папами, пап с трубками, короче говоря, мужчин. Так что девочка была ещё одним новшеством.

— Это дорогущий поезд. Может, через годик купим, — сказал папа.

— Если не купим — не страшно, — заверил я папу. — У нас и так много поездов!

Но мои утешения не помогали. Даже в нашем чудесном подвальном мире папа то и дело хмурился и сжимал кулаки — до хруста в суставах. Волновали его явно не поезда.

— Оскар, — сказал он однажды вечером, — они забирают дом.

— Дом? — переспросил я. — Какой дом?

— Наш, — пояснил папа, гладя в стену над моей головой.

— Но он наш! — возмутился я. — Мы живём в свободной стране. Никто не имеет права забрать наш дом.

— Дом заложен, Оскар, — произнёс папа. Его глаза были широко открыты и смотрели в пустоту. Совсем больные глаза.

— Что значит заложен?

— Это значит, что дом принадлежит Первому национальному банку города Кейро. Сегодня, пока ты был в школе, приезжал президент банка, Саймон Петтишанкс, на шикарном «бентли». Банк требует освободить дом к концу недели.

— Но… но как же? — Мои мысли закружились суматошно и беспомощно.

— У тёти Кармен нет ни цента лишнего, она едва сводит концы с концами, — прибавил папа. — Так что дело наше табак.

— Где мы будем жить?

— Говорят, можно найти работу в Калифорнии.

— И мы перевезём туда весь макет? Все наши поезда?

— Оскар… — начал папа, но осёкся.

— Что, папа? — спросил я, уже понимая, что случилось недоброе.

— Поезда проданы вместе с домом… — договорил он.

— Как проданы?

Папа вздрогнул, точно я его ударил.

— Оскар, я продал поезда, потому что иначе не смогу добраться до Калифорнии, — принялся объяснять он. — То есть, может, и смог бы, но тогда надо забраться ночью в товарняк, пока он отстаивается на запасном пути. И надо прятаться от дорожной полиции. Представь: пусть мне повезло, и меня не арестовали. Всё равно я еду в вагоне с коровами и бродягами, остаюсь без последней одежды и ботинок — их непременно украдут… А раз поезда проданы, я куплю билет на приличный поезд линии «Рок-Айленд», и останется ещё на приличную пену для бритья.

Мне его слова не понравились. Особенно слово «я». Я надеялся услышать «мы».

Папа меж тем добавил каким-то не своим, надтреснутым голосом:

— Похоже, сын банкира тоже любит поезда. Петтишанкс сразу купил всю коллекцию за полцены. Так что на билет в Калифорнию денег хватит, Оскар. И на месяц, пока я буду искать работу.

Я уже понял, что остаюсь с тётей Кармен и Уиллой-Сью. Папа протянул руку, хотел меня обнять, но я завопил и бросился из подвала наверх, точно на мне горела одежда и её надо было срочно тушить. Хлопнув дверью, я выбежал в темноту и понёсся по улице в полном смятении. Прохладные лапы елей тянулись ко мне, по тщетно: они не могли погасить объявшее меня пламя. Я не сомневался, что волк — страшный, красноглазый волк — смотрит на меня из обугленных окон сгоревшей пиротехнической фабрики «Люцифер».

Папин отъезд близился, как гроза, которая сначала сгущается, темнеет вдали и вот уже гремит совсем рядом, над головой. Папа надеялся получить работу в калифорнийском отделении своей же компании, «Джон Дир», но что это будет за работа и найдётся ли она вообще, никто не мог сказать наперёд. Сельское хозяйство в Калифорнии совсем другое. Там выращивают грецкие орехи и апельсины, а не люцерну и пшеницу. Вообще всё, связанное с Калифорнией, представлялось экзотикой, вроде китайской еды, пальм и звёзд Голливуда.

— У нас там два филиала, — бодро сообщил папа. — Я уже подал заявление о переводе в Калифорнию.

Папа убеждал меня, что всё в жизни только к добру и унывать не стоит, но голос у него был при этом совсем унылый.

Я и прежде подозревал, что взрослые держат своих детей на огороженной лужайке: детки там пасутся, резвятся, но за забор — ни-ни! Им обычно сообщают, что с ними будет, но очень редко объясняют почему. А если объясняют, то туманно и малопонятно. Во всяком случае, в одиннадцать лет не уразуметь.

Первого сентября тысяча девятьсот тридцать первого года мистер Петтишанкс и его помощник получили ключи от нашего дома и все наши поезда.

Они стояли у крыльца, а я сидел в подвале и слушал их разговор через окошко.

— Упакуйте поезда и оборудование в коробки, переложите ватой, — велел мистер Петтишанкс помощнику. — А макет этот доморощенный никому не нужен. Наймите рабочих — пусть вынесут и сожгут.