времяпрепровождением. Но сейчас я тоже как котенок. Так азартно следить за прыжками этого пушистого сгустка жизни…
Направляю зайчик повыше— на висящую над диваном большую карту Палестины времен Иисуса Христа.
Мурка исхитряется прыгнуть ввысь со спинки дивана, достигает синевы Мертвого моря. И соскальзывает с глянцевитой поверхности карты, плюхается на диван.
Теперь, когда зайчик медленно проползает мимо нее, она лишь в бессильном негодовании клацает зубками. Кажется, поняла, что зайчик неуловим, эфемерен.
Пора перестать заниматься глупостями. Нужно вернуться в свою комнату, усаживаться за работу.
Мурка уснула. Выдохлась. А я все гляжу на подрагивающее пятнышко солнечного света, думаю о том, что все, кажущееся доступным, материальным, за чем гонимся мы всю жизнь, пытаемся урвать, в конечном итоге такой же бесплотный фантом.
Горький вспоминал, как однажды подсмотрел сидящего на садовой скамье Антона Павловича Чехова. Тот с беспомощной улыбкой ловил шляпой солнечный зайчик. Бедный Чехов, умер от чахотки, совсем не старым!
…Надеваю часы, поворачиваюсь к окну и взглядываю в упор на Солнце.
Люк
— Опять, корова, приклеилась к телевизору?! — донесся из кухни голос матери. — Завтрак готов, марш захлебом!
— Не пойду! — отозвалась Виолетта.
Она знала, что за этим последует. Но так не хотелось с утра пораньше бежать в магазин, а потом в школу. Вчера под предлогом совместного приготовления уроков до позднего вечера мерила у соседки– одноклассницы ее платья, вместе смотрели концерт поп–групп по тому же телику, потом сражались в карты— в подкидного дурака.
Полчаса назад мать еле разбудила ее, растолкала, заставила одеться. И вот теперь не по возрасту ядреная, неумытая семиклассница с сонными глазами навыкате тупо смотрела на экран, где показывали рекламу зубной пасты и женских гигиенических прокладок.
— Виолетта, прекращай! Беги мыться и марш захлебом! — мать, ворвавшаяся из кухни, вырвала из ее руки пульт, выключила телевизор. — Немедля иди мыться, от тебя потом воняет!
— От тебя самой воняет! — огрызнулась дочь. — Давай деньги. И чтобы на жвачку осталось.
Она лениво слезла со стула, прошла в переднюю, надела сапожки, насунула на голенища концы модных голубых джинсов с бахромой, сняла с вешалки оранжевую куртку–пуховку, вытащила из рукава красную вязаную шапочку. Одевшись, застыла у зеркала. — Что стоишь–любуешься?! — гаркнула мать, подавая деньги и хозяйственную сумку. — Купишь батон и половину круглого, серого. Одна нога здесь, другая— там. Понятно?
— А на жвачку?
— Останется тебе! Иди наконец.
…Тусклое ноябрьское утро было пустынно. На подмерзшие за ночь тротуары и мостовую медленно падал снег.
В дверях магазина Виолетта столкнулась с выходящим оттуда стариком в линялом, надвинутом на лоб беретике, в черных очках с трещиной.
Они с матерью не раз видели это чучело в их квартале. Мать говорила, что это обедневший профессор, недавно похоронивший жену.
Когда Виолетта топала из магазина с хлебом в сумке и приторно–сладкой жвачкой во рту, она увидела впереди себя спину удаляющегося старика.
Он суетливо семенил со своей мотающейся авоськой с буханкой, припадая то на одну, то на другую ногу. Словно все время нырял и выныривал.
Виолетта постепенно нагоняла его. Смешно было наблюдать за этой одинокой фигурой в летнем плащишке, подпоясанном каким?то перекрученным ремнем.
Чучело слепо переступило с покрытого наледью тротуара на край проезжей части, где было не так скользко, двинулось дальше вдоль бровки.
Виолетта почти поравнялась с ним, когда увидела— впереди у края мостовой чернеет что?то круглое.
Это был канализационный люк с откинутой рядом крышкой.
Две толстые женщины в оранжевых жилетах поверх телогреек стояли поодаль с ломиками в руках у разукрашенной изображениями золотистых драконов витрины китайской закусочной.
Старик неуклонно двигался прямо к люку.
Виолетта замерла. Челюсти ее перестали разминать жвачку. Еще можно было крикнуть, добежать до старика, отдернуть его, остановить…
Она жадно смотрела?что будет?
Вдруг старик исчез. Только беретик и очки лежали на белом снегу.
Виолетта прошмыгнула мимо толстых теток и, лишь сворачивая к себе во двор, услыхала за спиной их вопль.
Записная книжка
К тому времени я уже знал, что в жизни каждого человека бывают полосы бед.
Все началось с того, что в апреле умерла мама. Сразу после похорон выяснилось: моя книга, которая около четырех лет лежала в издательстве и вот–вот, наконец, должна была выйти в свет, выкинута из плана выпуска, ибо ее место заняло свежеиспеченное сочинение секретаря Союза писателей.
Сразила бессонница. Гудел от боли затылок, кружилась голова.
Знакомый врач измерил давление, заподозрил развитие гипертонической болезни. Я молча сидел перед ним.
— Ты стоик, — сказал он. — Улыбаешься…
А я и не знал, что улыбаюсь.
— Боюсь, как бы не стать лежиком.
После смерти матери я остался совсем один.
И в довершение всего как?то вечером в пятницу обнаружилось: потерял записную книжку. Старую записную книжку со всеми телефонами и адресами. Обыскался— не нашел.
На фоне того, что произошло, ничего особенно страшного. Но эта мелочь меня добила.
Каждый знает, тошнотворное дело— переписывать в новую записную книжку со старой переполнившие ее номера телефонов и адреса. А тут и переписывать не с чего. Неизвестно, как восстанавливать. Тем более, всегда старался не загружать память тем, что может хранить бумага.
Я уже не улыбался. И телефон молчал, как назло. Никому почему?то в голову не приходило позвонить мне.
Прежде чем неизвестно как восстанавливать связи с миром, нужно было для начала обзавестись новой записной книжкой.
Утром в субботу я уже собрался пойти за ней в магазин, как раздался звонок телефона.
— Случайно не вы потеряли записную книжку, старую такую, потрепанную?
— Потерял! — я необычайно остро почувствовал, что зловещая полоса моих бед завершается. — Где вы ее нашли?
Очевидно, звонил пожилой человек с несколько скрипучим голосом.
