в зеркале опухшие миндалины. Ничего не увидел. Рядом висело грязное полотенце. Кое?как обтер руки тем же носовым платком и вышвырнул его в урну.
Зал ресторана был набит посетителями. У эстрадки с оркестром томно истекали в похоти новомодного танго разодетые парочки.
Его узнали. Пялились, пока старший официант отыскивал свободный столик подальше от танцующих, усаживал, подавал меню.
Только закурил, заказал салат «оливье», порцию масла, хлеб, попросил сразу принести два стакана чая покрепче, погорячее, как увидел— в дверях возникли администратор и Катаев с Олешей.
Издали махнул им рукой, мол, подходите, садитесь. Хотя разговаривать не было ни сил, ни желания.
Особенно неприятно сейчас было видеть администратора, этого пожилого, тертого жизнью человека, который уже не первый год организовывал его выступления, ездил с ним по городам Союза.
И пока все трое заказывали салаты, водку, котлеты по–киевски, он опять вспомнил то, что весь день пытался вычеркнуть из памяти, отогнать от себя.
Вчера ночью в поезде, когда не спалось, когда, замученный преследующими чуть не всю жизнь мыслями о Лиле, вышел из купе, чтобы покурить в коридоре вагона, нахлынуло рвущее душу…
Почти год назад. Апрельское утро на набережной Ниццы. Шел под пальмами с пляжа в отель. И вдруг увидел их— мать и девочку, лет трех, тянущую за бечевку игрушечную бабочку на колесиках.
Словно толкнуло в сердце. Кинулся к ним.
— Твой беби, — сказал женщина по–английски и отвернулась.
Рывком подхватил девочку, поднял, прижал к груди. Да! Его глаза, его плоть и кровь. Дочка!
Девочка испугалась, начала вырываться. Он заставил себя поставить ее на тротуар рядом с игрушкой, вытащил из кармана брюк все деньги, какие были с собой, сунул мексиканке, с которой три года назад провел несколько вечеров в Мехико- сити…
С тех пор эта встреча, эта девочка не шли у него из головы. Мать отказалась сказать, как ребенка зовут, не дала ни адреса, ни телефона.
Пытался представить себе далекую Мексику, как растет там его девочка без отца… Думал о том, что ему уже тридцать шесть лет. Ни семьи, ни собственного угла. Кроме похожей на гроб каморки в Лубянском проезде. Кроме мамы с двумя сестрами на Пресне. Которые ненавидят Лилю.
Еще один, терзаемый бессонницей, седой человек со шрамом на щеке вышел из своего купе, попросил прикурить.
И завязался разговор. Сначала в коридоре вагона, потом в сквозящем тамбуре. Вот где простудил горло!
— Вы не танцуете? — статная красотка с надвинутым на лоб красным обручем возникла у столика.
— Не танцую. — он глянул ей вслед. Потом на администратора, на Катаева и Олешу, которые тактично помалкивали, пока он допивал второй стакан чая, орудовали ножами и вилками, пили водку.
— Владимир Владимирович, что вы сейчас пишете? — нарушил молчание заждавшийся Валя Катаев.
— Плохо. Пишу поэму «Плохо». — Расплатился с официантом, поднялся из?за столика. — Счастливо оставаться!
Оделся в гардеробе, поднялся на свой верхний этаж, отпер дверь номера. Зажег свет, озаривший стол, стул, кресло, кровать, тумбочку с телефоном. Теперь снова нужно было раздеваться, сдирать покрывало с постели, стелиться, переплывать ночь.
— Это одиночество. — Поймал себя на том, что говорит вслух.
Потянуло к телефону, к Лилиному голосу: «Как ты там, Во- лодик?»
Повесил в шкаф одежду. Подошел к окну. В черном стекле за отражением лица лениво падал на фонари Сумской редкий снежок.
А вчера ночью сумасшедшая метель косо летела за окном тамбура, куда обеспокоенный администратор вышел за ним из купе и застал с попутчиком, как выяснилось, харьковским инженером– металлистом, возвращавшимся из командировки по заводам Урала. Этот бывший участник гражданской войны понятия не имел, с кем он разговаривает.
— То, что сейчас происходит на заводах, шахтах, еще хуже, чем было при царе, — зло говорил инженер, прикуривая одну папиросу от другой. — Раньше хоть зарплату регулярно платили, еда была в магазинах, товары… Видели бы вы, какая грязь, неустроенность. На этом фоне сплошь пьянство, воровство, разврат. В любом совучреждении за взятку сделают что хочешь.
— Владимир Владимирович, четвертый час ночи…
…И теперь он стоял у окна в своем номере. Словно вор, пойманный за руку.
Мысли бежали по кругу, не находя выхода: Лиля, этот инженер с его рассказами, дочка в Ницце, больное горло…
Внезапно, вне всякой связи, откуда?то извне этого круга, краешком вспомнилась мелодия, услышанная несколько лет назад в Нью–Йорке. Из радиоприемника в номере отеля в паузе реклам прорезались звуки джаза: какой?то чудный парень, трубач и певец, что?то пел на английском. Необычайно. Каждое слово выразительно и отдельно. Как ступенька. И при этом все схвачено абсолютно раскрепощенным ритмом. Это был брат по искусству! Единственный. Потом диктор сказал: «Нью–Орлеан джаз. Луи Армстронг».
Казалось, вспомнишь мелодию— вырвешься за этот круг.
В дверь осторожно постучали.
— Входите!
Вошел обеспокоенный администратор.
— Владимир Владимирович, как ваше горло? Завтра последнее выступление. Может быть, спущусь к портье? У них должна быть аптечка. Или вызвать врача?
— Вот что. Пожалуйста, вызовите?ка мне ту, с обручем на голове. — И жестко добавил: — Только спросите у кого?нибудь, чтоб без сифилиса.
Хорошо, хоть тут в тумбочке не лежал пистолет с единственным патроном.
Иные измерения
Этот человек трижды появлялся в моей жизни. С огромными перерывами. Неожиданно. И с каждым его появлением вдруг обнаруживалось, что совсем рядом существует еще одно измерение бытия…
Поздний декабрьский вечер. Накрапывает дождик. Я стою в конце длинного деревянного причала, опершись о ржавый поручень. За моей спиной засыпает южный город. Чужой. Там меня ждет конурка без окна, раскладушка, электроплитка на табуретке, висящая на проводе лампочка.
Далеко отсюда, в Москве, родители, нормальное жилище, письменный стол, друзья. Сам виноват. Сознательно вырвал себя из обычного порядка вещей.
Стою в плаще с поднятым воротником. Надо мною со скрипом покачивается фонарь. Последний фонарь между сушей и чернотой молчащего моря.
Где?то напротив, в трехстах что ли милях, Турция. За ней Средиземноморье, дальние страны, Африка…
В жалком кругу света от фонаря видно, как внизу поплескивает вода о замшелые, покрытые водорослями сваи причала, об узкие ступеньки ржавой лесенки. Промозгло, простудно, дождик усиливается. Как всегда жаль расставаться со свежим запахом моря, уходить в свою нору.
Слух улавливает рокот двигателя. Вроде бы приближающийся. Стих. Потом все явственнее заплескали весла.
И вот в круг света вплывает резиновая лодка с мотором. В ней трое— клеенчатые робы, черные пилотки. Снизу смотрят на меня. Один остается на веслах, двое взбегают по лесенке.
Почему?то сразу решаю: они с субмарины, шпионы, сейчас захватят, увезут.
