8
После того как вы приезжаете ко мне послушать новые страницы романа, я обычно не сразу отвожу вас на вокзал. Часто нам приходится часами колесить по улицам и переулкам Москвы, посещать квартиры, где вы совершаете требы — причащаете больных и умирающих, крестите, венчаете. Я стараюсь помочь вам как могу.
Душным летним днём вы просите отвезти вас в район Тушино. Долго плутаем в поисках дома для престарелых. Наконец въезжаем в заросший тополями двор.
Вы выходите из машины и говорите:
— Подождите здесь. Там очень страшно.
— Ничего, батюшка. Я с вами.
— Нет. Вы не представляете того, что там делается. Вам не вынести.
Вы идёте по тропинке сквозь тополиный пух, отворяете обшарпанную дверь.
Оставшись один в машине, думаю о вашем одиночестве. Официально крестить, венчать, совершать таинство Причащения разрешается только в церкви. Каждый раз, выходя навстречу людям, вы рискуете...
Мы же, ваши духовные дети, часто забываем об этом, относимся к вам потребительски, забываем о той обстановке, в которой происходит ваше служение. Многие вас просто компрометируют. Кто разводится после венчания, кто, едва покаявшись, тотчас ухитряется совершать чудовищные поступки. Сегодня вы рассказали мне о парне, который ударился в диссидентство, а потом написал из следственного изолятора под диктовку клеветническое письмо на вас. Вы рассказали об этом, ничуть не осуждая слабого, неумного человека.
И когда я возмутился, услышал:
— А что вы хотите? Если заметили, в храмах много просто душевнобольных. Имеем тот человеческий материал, какой есть. Христос приходил не к ангелам...
Через час обшарпанная дверь отворяется. Вы идёте ко мне какой-то серый, постаревший.
— Извините, Полковник. Я вас задержал.
Молча едем на Ярославский вокзал.
— Что там было, батюшка?
— Одиночество, унижение, безысходность, ужасающая бедность, запах мочи, грязные, рваные простыни. Несчастные старушки! Причём ведь почти у всех благоденствуют дети, внуки. Сдали их государству помирать.
— Что ж это делается? Батюшка, вам приходится выслушивать исповеди сотен людей. Что они о себе думают?
— Ох, Полковник! Кто приходит получать благословение на выдирание зуба, кто злится на тёщу, а кто предъявляет претензии к Богу — мол, никак не внимает его молитвам. Все это жертвы, недолюбленные люди, которые не получили ни крохи любви и поэтому сами не могут никому её дать. Нужно терпение...
— Александр Владимирович, у вас усталый вид. Не пора ли в отпуск?
— Честно говоря, ехать некуда. Раньше, много лет, ездил в Коктебель, снимал комнату. Там было хорошо. Работал, купался. Последний раз, пока меня не было, нагрянули с обыском, все перевернули... Напугали хозяйку. Могу ли я кого-нибудь подводить?
9
В среду, во второй половине дня, вы должны приехать ко мне. А на столе неоконченная глава, может быть самая важная в романе.
Встаю рано. Летнее утро. Представляю, как сейчас вы в облачении стоите в потоках льющегося из окон храма солнечного света: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа!»
При том что я регулярно, как все прихожане, бываю в Новой Деревне, исповедуюсь, причащаюсь, всегда не хватает этого чувства приобщённости, подключения к высшему.
И всё-таки одно сознание того, что в маленьком подмосковном храме сейчас идёт служба, идёт литургия, у алтаря за царскими вратами вы взываете к Господу, — одно это сознание даёт уверенность, что ничего плохого — ни со мной, ни с другими людьми, ни с миром — не случится.
Я знаю, есть верующие из других стран — православные и католики Италии, Франции, Бельгии, даже Соединённых Штатов, которые идут на большие затраты, только чтобы приехать и хоть раз поучаствовать всем сердцем в богослужении, идущем в вашем храме.
Помолившись, сажусь за работу в надежде, что успею завершить главу до нашей встречи.
И вдруг телефонный звонок.
— Полковник! Я только что приехал. Звоню, чтобы предупредить: сегодня, наверное, не увидимся.
— В чём дело?! Я думал, вы сейчас служите.
— Какое там! К десяти срочно вызвали в Патриархию. А к двенадцати — в Совет по делам религий.
— Что-то случилось?
— Всё то же. Молитесь за меня.
— Минуточку! Александр Владимирович, Сашенька, не вешайте трубку! Я немедленно выезжаю. Я должен быть с вами. Где мы встречаемся?
— Полковник, вам надо писать. Зачем портить рабочее утро?
— Да неужели вы думаете, что теперь я смогу что-то писать?!
— Хорошо. В районе Зубовской. У памятника Толстому. В одиннадцать тридцать.
...Заранее подъезжаю к скверу. Разгорается жаркий, душный день. На скамейках пенсионеры читают газеты, мамаши катят коляски с младенцами.
«Господи, сохрани и помилуй батюшку моего, отца Александра, охрани его от всякой беды, от всякого зла...» Я стою возле памятника, молюсь, как умею.
Последнее время в газетах появились статьи, где Александра Меня чуть ли не впрямую называют агентом ЦРУ. Вы уже не раз получали письма антисемитов, грозящие убийством...
Наконец в конце бульварной аллеи вижу вас. Вы идёте навстречу, широко улыбаетесь.
Садимся в машину, трогаемся с места.
— Вызывают на допрос. В Совет по делам религий.
— Почему не в КГБ?
— Наверное, так им удобнее. Так сказать, под религиозной сенью... Вернее — антирелигиозной.
Мы выезжаем на Садовое кольцо, подкатываем к большому особняку.
— Батюшка, буду вас ждать.
— Спасибо. Но я не знаю, сколько это может продлиться.
— Сколько бы ни продлилось.
Палит солнце. Рядом рокочет Садовое кольцо. В запахе гари гонит оно бесконечный поток автомашин. Под чахлыми липами идут прохожие. Почти каждому из них всего через полтора-два года станет известно имя человека, которого сейчас допрашивают в стенах вот этого особняка.
Оттуда отъезжают «Волги» с зашторенными задними стёклами. Может быть, в одной из них вас увозят на Лубянку или в Лефортово...
«Господи Иисусе Христе, прошу Тебя, сохрани и помилуй батюшку моего Александра!»
Но вот вы появляетесь, улыбаясь. Садитесь в машину.
— Всё-таки замечательно, Полковник, что вы тут ждали! Я чувствовал, слышал, как вы молитесь.
