Так она припёрла меня к стенке. Мне нечего было сказать.
Навалилась гнетущая тишина, которая могла кончиться только взрывом.
Уверен, в каждой семье бывает такая минута. Ждёшь, чтобы ворвалось что?то внешнее, смело эту проклятую тишину, когда люди или убивают, или доходят до самоубийства.
К счастью, грянул звонок телефона. Я подумал, один из Ваниных приятелей. Но это звонил Евсей Абрамович. Звал сегодня же в гости.
23
В одиннадцатом часу вечера я шел от Евсея Абрамовича так знакомым мне Чистопрудным бульваром к метро, чтобы вернуться в свой дом. В котором хозяйничали чужие люди. Который переставал быть моим.
Дождик сбивал последние листья с деревьев. Свет фонарей зыбко отражался в воде пруда.
Я не спешил. Идти было некуда.
Не очень?то долго пробыл я в гостях. Евсей Абрамович был один. Жена и дочери ещё до моего прихода ушли в театр. Стали заправскими москвичками. Но стол был накрыт с угощениями, тортом.
Я надеялся, что расскажу о своей беде, о том, что меня хотят выселить из собственной квартиры.
Он начал с того, что недавно вышел на пенсию, лишь несколько раз в месяц консультирует в Гематологическом центре.
За чаем вдруг спросил:
— Послушайте, Костя, в Евангелии сказано, что Христос накормил сотню, чуть ли не тысячу людей двумя «рибками». Вы в это верите?
— Не знаю… Для Бога ничего невозможного нет.
— Помните, вы избавили меня от зубной боли? Костя, а могли бы вы вылечить человека от рака желудка?
— Не знаю, не пробовал.
— Раввин, к которому я ходил в Еврейский центр изучать Тору, Пятикнижие Моисеево, два месяца назад умер от рака желудка.
— Евсей Абрамович, неужели вы, профессор медицины, поверили в Бога?
— На старости лет вернулся к вере моих иудейских предков. А что? — спросил он как?то по–детски. — Считаете, лучше стать христианином? Хотелось бы поговорить с таким человеком, как Александр Мень.
— Мне бы тоже хотелось.
…Казалось, наступила глубокая ночь. Дождь всё так же лил. Чистопрудный бульвар был пуст.
Спрашивается, зачем Евсей Абрамович звал меня к себе?
За город к отцу ехать было уже поздно.
Я брёл, видел впереди, за памятником Грибоедову, торопливо мелькающие в фонарном свете фигурки людей. Чуть не упал, наступив на развязавшийся шнурок кроссовки.
Если бы я не остановился, не нагнулся, завязывая его, и одновременно размышляя о путаном религиозном разговоре, который неожиданно завёл Евсей Абрамович, не смогло бы случиться то, что произошло в метро через какие?то две–три минуты.
Судьба словно придержала меня для того, чтобы безошибочно точно нанести удар.
Я стоял на эскалаторе, безвольно ехал вниз. Думал о том, что так же безвольно увлекаем равнодушным механизмом жизни…
В эту минуту слева, на эскалаторе, поднимающем пассажиров к выходу, увидел растущую фигурку худой простоволосой женщины. Лишь после того, как мы поравнялись, и нас стало разносить, её вверх, а меня вниз, словно в сердце толкнуло.
— Луиза! — заорал я на всё метро. — Жди меня наверху!
Перебежал на другой эскалатор, перешагивал через его
вздымающиеся ступеньки, уверенный в том, что я не ошибся. Это была она, Луиза. Постаревшая, она молча смотрела на меня. С ужасом. Словно не узнавая.
— Луизочка, да это я. Костя. Хубов.
Обнял. Прижал к себе. Погладил по щеке. Увидела обручальное кольцо на моём пальце. Отстранилась.
Продолжая почему?то с ужасом глядеть на меня, промолвила: — Костя, у нас с тобой ребёнок…
— Да ты что?! Мальчик? Девочка? Ну, Луизочка, говори же. Скажи!
— Мальчик…
— Мальчик! Сколько же ему сейчас лет?
— Нисколько. Он умер, Костя.
Вот что уготовила мне судьба, подстроив эту встречу.
Вышли из метро под дождь. Это кстати, что он был. Потому что мы оба плакали, пока я провожал Луизу к каким?то её знакомым и она рассказывала, как наш мальчик, которого она назвала Костей, умер от дифтерита полтора года назад. Шести лет.
Её мать–фотограф умерла ещё раньше. Луиза переняла профессию матери и теперь прилетела из Омска, чтобы взять у этих знакомых какую?то ненужную им широкоформатную фотокамеру. Должна была завтра улететь обратно из Домодедова.
Страшно признаться, в первые минуты я готов был убить Луизу за то, что она не уберегла нашего сына.
В Телеграфном переулке, прощаясь у подъезда дома её знакомых, насильно всучил все деньги, какие у меня были. И ушел, не оглядываясь.
24
В последний момент для экономии сил и средств Зина вздумала отпраздновать день рождения Вани одним махом: собрать вместе его братву и родственников.
Плеер ему я всё?таки купил.
Накануне празднества, оставшись без копейки, с утра вспомнил о дедушкином альбоме земских марок.
Позвонил по справочным, поездил по Москве. Отыскал антикварный магазин, торгующий всякой всячиной, и уже хотел продать за предложенную неожиданно большую сумму в 200 евро, как альбом перекупил трущийся тут же иностранец в кожаном пальто. Дал мне на сотню больше. Видно, марки оказались действительно очень редкие.
С ощущением, что я совершил кощунство, продав дедушкину реликвию, поменял в обменнике валюту. После покупки плеера у меня осталось больше шести тысяч рублей.
— Музыку себе купишь сам, — сказал я Ване, вручая подарок.
Зина подарила мобильный телефон.
— А почему в нём нет кинокамеры? — недовольно спросил этот увалень.
И вот вечером, чужой в собственном доме, я сидел рядом с Фёдором Ивановичем, двоюродным братом Зины. Новоявленный психотерапевт уговаривал меня выпить водки.
В конце концов уговорил. Мне было всё равно.
Выпил сначала одну рюмку этой гадости. Потом вторую.
Зина терпеть не могла табачного дыма. Изгоняла всех курильщиков на лестничную клетку.
Я поднялся, прошел туда, попросил у кого?то сигарету, зажигалку. Неумело закурил, закашлялся.
Зажигалка выпала из моих рук, полетела в пролёт лестницы.
Стал спускаться по ступенькам. Дошел до первого этажа. Открыл дверь подъезда. Оказался во
