соком арбузы и дыни. А в самом конце вместо ограды высились кактусы опунции с длинными колючками.
Сад был велик, казалось, слишком велик для такого всё?таки очень пожилого человека, как Микеле. Было ясно, что в этих делах Беллина ему не помощник. «Богатый, известный на весь мир художник, — думал я, — зачем ему это нужно, когда здесь на каждом углу торгуют фруктами и овощами.»
Напоследок Микеле показал нам цементный бассейн–давильню для винограда, парник–оранжерею с какими?то экзотическими деревцами. Сейчас они сплошь были покрыты яркими цветами. Словно бабочками.
От всего этого у меня запестрело в глазах, и я рад был вместе со всеми вновь очутиться в прохладной тенистой гостиной.
- Регалло, — сказал Микеле. – Подарок.
И положил передо мной на стол толстую монографию с изображённым на суперобложке портретом заросшего бородой седого старика. Высокий лоб и щёки его были прорезаны множеством морщин, губы скорбно сомкнуты.
Я сразу узнал автопортрет Леонардо да Винчи. С тех пор, как ещё в России отец обложил меня книгами по искусству, я всегда представлял себе именно таким лицо Бога.
В этой монографии, кроме репродукций всемирно известных картин, было воспроизведено множество чертежей – парашюта, танка, подводной лодки, укреплений, мостов… Не я, а Леонардо да Винчи, живший за столько веков до меня, вот уж кто должен был стать бессмертным, вечным! Сколько бы ещё он напридумывал, изобрёл, нарисовал!
Я?то ничего пока не умею, не чувствую в себе никаких талантов.
Перед тем, как подняться с отцом и Микеле на второй этаж, в мастерскую, я увидел себя.
Отец для каких?то своих научных целей каждый год фотографировал меня в одной и той же позе. Это цветное фото было снято шесть лет назад. Я стою на пороге комнаты в одних трусиках. Заметен браслет на руке. Видно, что глаза – синие.
Слева в старинной рамке на пожелтелой, выцветшей фотографии сидели на стульях два человека – старик и старушка. По их напряжённым позам, по заскорузлым рукам, лежащим на коленях, сразу было понятно, что это крестьяне.
— Падре э ля мамма, — заметил Микеле.
А отец подозвал к стеклянной тумбочке с разложенными на её полках маленькими статуэтками, пирамидками, веночками. Эти бесчисленные вещицы были сделаны их золота и серебра и, как выяснилось, представляли собой призы различных международных выставок, посвящённых творчеству Микеле. Награды из Франции, США, Австралии, Германии, Индии, Бразилии, Китая, Канады…
Между тем, Микеле уже звал нас за собой, поднимаясь по лестнице в мастерскую.
Это было большое помещение с окном вместо четвёртой стены. Из него виднелось море и наша яхта.
На стенах висели графические работы Микеле: соборы, старинные каменные здания с колоннами, арками, наружными лестницами, балкончиками. Ни автомашин, ни людей, ни даже признака их присутствия нигде не было видно среди этих тяжёлых громад, изображённых тончайшими линиями. Здания словно таяли в воздухе. Некоторые из них я видел во время автомобильной прогулки с Микеле. Они были изображены с фотографической, документальной точностью.
И всё же, чем дольше я ходил вдоль стен, тем сильнее всё это казалось нереальным.
Это чувство усилилось, когда на глаза попался натюрморт, выполненный, наверно, акварелью.
Крупная рыба, розовато–сиреневая, лежала, свесив хвост со стола, на котором стояла гранёная вазочка с белыми цветочками и разбросано несколько бело–розовых ракушек.
Вот и всё. Словно появившееся из тумана и навсегда уходящее обратно в туман.
Отец стоял за моей спиною. Тоже смотрел на акварель.
— Прощается с жизнью, — тихо сказал он.
— Почему?!
— У него цироз печени.
Я оглянулся. Микеле сидел у приставленного к окну длинного стола и придирчиво разглядывал в лупу какой?то из своих набросков.
Заметив, что мы задержались у акварели, он поднялся, подошёл и стал снимать её со стены.
— Нет. —сказал отец. —Грацие. Спасибо.
Но Микеле невозможно было переубедить.
Так мы и пошли к нашей лодке – с бесценной акварелью, монографией Леонардо да Винчи, да ещё с бумажным пакетом, полным засахаренного миндаля, который в последний момент вручила мне Беллина.
Летом навалилась жарища. По утрам, когда ещё дул слабый ветерок, мы с отцом порой выплывали из гавани под парусом.
Море вдали от города такое прозрачное и чистое, что, плавая возле яхты, можно видеть, как в отблесках света по далёкому дну бочком пробирается краб или шурует своими щупальцами осьминог.
Медуз почему?то совсем не было. И поэтому я без страха учился нырять в маске, а потом и без маски. И всё было бы хорошо, если бы отец не следил за каждым моим движением, боясь, как бы я не утонул. И ещё он боялся за мои уши, которые, между прочим, никогда не болели. Каждый раз перед купанием заставлял затыкать их специальными пластмассовыми пробочками.
Это вечное напряжение передавалось мне. Отравляло всё удовольствие.
К десяти утра приходилось возвращаться. Он постоянно следил за тем, чтобы я не подвергался солнечной радиации, не перегрелся.
И вправду, жара накалялась такая, что, когда мы добирались до ворот нашего кастелло, впору было бежать обратно, чтобы окунуться в море.
Зато внутри замка всегда было прохладно. По залам и переходам бродили лёгкие сквознячки, и теперь отец тревожился, как бы меня не продуло.
Приближался срок не только менять раствор в браслете, но и менять сам браслет. Я ведь рос. Какие только материалы не испытывал под своим прессом отец, не получалось, чтобы браслет сделался небьющимся и одновременно пропускал сквозь кожу раствор. А заказать браслет специалистам отец не мог, так как боялся, чтобы не раскрылась наша тайна.
За мою жизнь, пока я взрослел, браслеты заменялись не раз – всё большего диаметра. Даже странно, что я ни одного не разбил.
Когда я был поменьше, присмотр Ольги Николаевны мне не очень мешал. Хотя она всегда беспокоилась, чтобы я, ловя рыбу, ненароком не свалился в воду, не уколол палец о крючок, и каждый раз, глядя на попавшуюся мне плотвичку или пескарика, печально качала головой. Это отравляет удовольствие. Особенно, если сам чувствуешь мучения вытащенной из воды рыбёшки…
«Тётя Оля, — сказал я ей однажды, — вы же читали мне Библию, где Бог говорит, что всё на Земле – звери, птицы и рыбы созданы для человека, для того, чтобы ему было, что есть. Почему же вы сердитесь? Вы же сами подарили мне удочку.»
Она лишь вздохнула. А потом почему?то рассказала историю индийского принца Гаутамы, которого отец всю юность держал во дворце и прекрасном парке с высокими стенами. А когда парень вырос и вышел из этой прекрасной тюрьмы, он впервые узнал, что в мире существуют болезни, страдания и смерть. Стал ходить по каким?то горам, беседовать в каких?то пещерах с какими?то обросшими космами мудрецами– отшельниками, просить, чтобы они объяснили, как это так получается и как от всего этого избавиться. Но, видно, мудрецы ничего толком ему объяснить не смогли. Тогда он сам стал всё время об этом думать и додумался до того, что не надо ничего хотеть, ничего желать. И его назвали Буддой.
Это было задолго до того, как Христос воплотился на земле.
