если я как будто умру — я полечу к Иисусу Христу, туда, где бабушка и все, кто его любит.
— Правильно, девочка. Ты все правильно поняла. Самое главное. Ничего не бойся!
— А ты боишься?
— Нет.
— Тогда почему ты грустный? Ты боишься. Я видела у тебя крестик. Ты тоже не умрёшь, да?
— Да.
Перейдя мостик, мы сразу попадаем в перелив света и теней Булонского леса. Кроны мощных, вековых каштанов и кленов уже тронуты октябрём. Доцветают на клумбах цветы. Собственно, это не лес, а великолепный, ухоженный парк.
Идем по аллее в сторону пруда, где у берега стоят несколько пустых скамеек. Сухенькая старушка в очках что?то подбрасывает плавающим уткам.
Женя отпускает мою руку, стремглав бросается к ней. Старушка нагибается, целует девочку. Они о чём?то говорят по–французски.
— Иди сюда! — Зовет Женя и представляет меня своей знакомой. — Это мой друг. Из Москвы! Хочешь покормить уток? Она тебе даст. У неё всегда есть булочка.
Мы кормим уток. И удивительное, ни с чем не сравнимое спокойствие охватывает меня.
Старушка прощается, уходит.
— Куда пойдём дальше? — Спрашиваю я Женю.
— Вообще?то, я всегда делаю уроки вон на той скамейке.
— Прекрасно. Жаль, не захватил «Конику», я фотоаппарат купил. Снял бы на память, как ты тут делаешь уроки.
— Ничего. Дома снимешь.
Она сбрасывает ранец, садится на скамейку, достаёт пенал, тетрадку, учебник. Быстро начинает рисовать цветными фломастерами палочки, цифры, буквы французского алфавита. А я сижу рядом, смотрю на белые, многоярусные облака, проплывающие в синеве неба, на флотилию уток, тихо скользящую по поверхности пруда.
…Не уверен, что это моё путешествие можно назвать паломничеством, но все?таки оно оказалось не таким уж пустым и бессмысленным. Сейчас, невидимый друг, я ощущаю твою близость, твоё присутствие, как никогда. Ведь ты больше, чем кто?нибудь понимаешь, что значит встретить в этом жестоком мире родную душу. Я не придумал, как придумывают мечтатели или сочинители романов эту девочку. Эти божественные облака.
По ту сторону пруда из лесного массива выезжает кавалькада. Женщины в амазонках, с хлыстиками в руках медленно едут на породистых лошадях, следом — мужчины в жокейских шапочках с длинными козырьками. Словно ожившая картина эпохи импрессионистов.
Не могу сдержаться, в восхищении громко аплодирую им.
Женя хватает меня за руки.
— Это неприлично! Ты сошёл с ума. Знаешь, кто они? Графы, маркизы, князья.
Один из всадников срывает шапочку с головы, приветственно машет нам.
— Женечка, видишь, ничего страшного не случилось.
— Мама говорит: «Они живут своей жизнью, а мы своей».
Женя явно недовольна моим поведением. Собирает в ранец свои вещицы, и мы направляемся в обратный путь.
По дороге она вдруг сворачивает с аллеи на мокрую после вчерашнего дождя землю, что?то ищет среди травы, поднимает, отбрасывает. Возвращается с двумя большими опавшими красно–зелёными листьями клёна.
— Я ещё девочка, и не могу тебе сделать богатый подарок. Вот, возьми. Будешь в Москве вспоминать, как ты и я гуляли у нас в Булонском лесу.
— Спасибо. Буду хранить. Всю жизнь.
— Подожди, лучше сама донесу до дома, попрошу у мамы конверт. Тогда они у тебя не помнутся.
…Едва приходим домой, смутное предчувствие каких?то дурных событий заставляет меня сразу же зайти в свою комнату, взять фотокамеру.
— Женя, ты не умираешь от голода? Давай сначала пофотографируемся. Выйдем в ваш дворик, там светлее.
Она покорно даёт себя снимать. Не старается позировать…
Прыгающая через скакалку. Сидящая в шезлонге. Крупным планом лицо. Стоит у двери на пороге гостиной.
Закуриваю. Задумываюсь, как бы ещё её запечатлеть.
Женя внезапно подскакивает ко мне, вырывает из пальцев дымящуюся сигарету, плюхается в шезлонг.
— Снимай скорей! Хочу показать тебе, какой ты, — она пытается нахмурить брови, вставляет сигарету в угол рта. — Снимай!
— Женька, что ты делаешь? А если мама увидит?
— Не увидит. Ты же в Москве будешь проявлять, правда?
Снимаю.
— Куришь такую вонь! — она с отвращением возвращает сигарету. — Не кури.
— Ладно. Пошли обедать.
Открываю холодильник, набитый продуктами. С трудом выдираю оттуда кастрюльку с заранее приготовленным супом из шампиньонов, сковородку, где совсем по–российски находятся котлеты с макаронами, пластиковую бутылку апельсинового сока.
Оборачиваюсь. Стол уже накрыт. Каждому по две тарелки — глубокая и мелкая. Рядом на красивых бумажных салфетках аккуратно разложены ложки, вилки, ножи. Стоит на коленях на стуле, нарезает белый батон.
Разогреваю обед на плите.
— Садись! — Женя берет бутылку, разливает сок в фужеры.
Мы едва успеваем его выпить, как в квартиру врывается Ирина. Усталая. Со своей скрипкой в футляре.
— Дрянь! Думаешь, я не знаю, что ты выкинула?
Девочка что?то отвечает по–французски.
Нет, пусть он узнает, кто ты есть! Пусть не обольщается. — «Ах, Женечка, Женечка!» Где вы её нашли? Мне позвонили из школы в консерваторию, говорят, ушла с последнего урока. Что это за новости?! Директор школы сам звонит домой — никого нет, дозванивается на работу, а я не знаю, где эта гадина!
Женя встаёт со стула, выходит.
— Пожалуйста, не ругайте её. Нехорошо оскорблять ребёнка. Особенно при посторонних.
— Вы не посторонний, — отвечает Ирина, садится, по щеке её ползёт слеза. — Слышите? Ей хоть бы что. Опять взялась за скакалку. Прыгает.
Ирочка, как я понимаю, это её единственное средство защиты… — Встаю, взглядываю на часы.
— Куда вы? Будем обедать.
— Спасибо. Расхотелось. Нужно напоследок съездить по одному делу. К пяти вернусь, я помню. Пожалуйста, не ругайте Женю. Простите, что вмешиваюсь. Наверное, и вы хоть раз убегали с уроков.
…На улице, сев в такси, привычно произношу:
— Де Фане. Супермаркет.
Сегодня меня везёт водитель–негр с удивительным, лиловым оттенком кожи. Спрашиваю, откуда он, из какой страны.
— Камерун, Африка, — добродушно отвечает он.
А я вспоминаю, как когда?то Виктор Борисович Шкловский изображал мне, юному начинающему поэту, своего деда, немца–колонизатора, пел его гимн — «Нах Африка, нах Африка, нах Камерун!»…
Очень скоро таксист доставляет меня к подножию тесно стоящих небоскрёбов, в стеклянных стенах которых отражается небо, солнце, облака.
