А я сбросил его на пол, ору:
— Ничего ты не больная! Хочешь выпихнуть меня со своим хахалем, вот и все!
Мать размахнулась, как ударит по щеке.
— Пошёл вон, урод проклятый! Не дам испортить мне жизнь!
Схватила узел, ранец, открыла дверь, вышвырнула их на лестницу, а потом и меня вытолкала, швырнула вслед пальто.
И дверь захлопнула.
Я продолжал орать, плакать, колотить кулаками по двери, пока не почувствовал, что у меня как?то рот не закрывается, перекосило.
Холодно стало.
Рот все не закрывался.
Я надел пальто, ранец, подобрал свой узел. Спустился по ступенькам, вышел из подъезда в переулок. А там метель метёт, кружит вокруг фонарей. И телефонная будка светится.
Какой?то прохожий шёл вдоль тротуара, собаку прогуливал.
Я кинулся к нему, протянул пятак.
— Дяденька, разменяйте, две копейки надо.
Он почему?то уставился на меня, начал в карманах шарить. Потом сунул двухкопеечную, пятака не взял, только спросил:
— Что с тобой случилось, мальчик?
Я не ответил, побежал к будке.
До сих пор не знаю, зачем я наврал тебе, что маму в больницу взяли. Может, стыдно было, что родная мать выгнала?
Я стоял возле будки, видел, как к нашему дому подкатили «Жигули», как вышел оттуда этот хмырь, взял из багажника два чемодана, вошёл в подъезд.
А потом на такси примчался ты. Схватил меня, больно так сжал. И мы поехали.
Ну, это я сильно отвлёкся. Зато теперь все до конца рассказал тебе, как оно было. Как вспоминал в поезде «Москва–Сухуми» своё так называемое детство.
И сейчас пришлось вспомнить.
Надеюсь, получу вызов, уеду наконец — забуду обо всём навсегда. И о том, что было после того, как сошёл на перроне в Сухуми.
С самого начала, как только выпрыгнул из вагона, в груди будто струна натянулась, стала дрожать сама по себе. Даже испугался. Растёр грудь — не проходит. Так и шагал к выходу в город. В одной руке твоя дорожная сумка, другой рукой грудь растираю.
С ходу окружили несколько старух в чёрном: «Комната надо? Комната надо?»
— Почём? — спрашиваю.
«Кто его знает, — думаю, — может, придётся провести здесь два–три дня. Нужно все разведать, как следует приготовиться. В гостиницу опять же путь заказан».
В общем, сговорился — два рубля в сутки за койку в комнате у моря.
Сели с хозяйкой в троллейбус, поехали с вокзала. В городе солнечно, как весной. А стоял декабрь. И в груди у меня эта самая струна все дрожит.
Сухуми тебе известен. Сошли недалеко от набережной, там, где речка Беслетка впадает в море. То самое место, куда я стремился. Вот, думаю, удача.
Через калитку прошли за ограду. Там дом двухэтажный, белый. И внизу, возле лестницы, ведущей наверх, дверь. Хозяйка отперла её, ввела в комнату. Столик, стул, две раскладушки с матрацами, умывальник. Повернуться негде.
Ну, хозяйка одну раскладушку убрала, дала мне ключ, и я остался один.
Скинул куртку, повесил на гвоздь в беленой стене. Сижу и думаю: «Где я? Почему случилось, что я так хотел жить с тобой, и вот прожил три года, и ты далеко, а я тут, в этой комнате…«Тогда я впервые пожалел, что не оставил тебе чего?нибудь вроде этой тетради.
Наверное, и сидел?то минут десять. Стало, холодно. Надел куртку, вышел, запер дверь.
На улице было теплее, чем в доме.
Захотелось есть. Но я первым делом зашагал к реке, где у берега за проволочным забором виднелись причаленные лодки.
Ты сам открыл мне это место, навёл на мысль. Помнишь, когда в последний раз были в Сухуми, ты приходил сюда со мной и местным своим знакомым — Георгием Павловичем; вместе в его шлюпке уплывали в море на рыбную ловлю. И ты однажды сказал: «Турция близко. Какие?нибудь сутки–двое на веслах…» А Георгий Павлович добавил: «Если с двигателем, вообще чепуха, полсуток».
Оказывается, это запало мне в голову.
И вот я был здесь. Прошёл через калитку на причал, мимо пустой застеклённой будки пограничника, мимо лодок, высоких ящиков для хранения моторов и весел.
Шёл, будто гуляя.
Людей почти не было. Только один старик пошатывался в лодке, выбрасывал из неё на доски причала весла, снасти и пойманную рыбу.
Тут я сделал маленькую глупость. Когда я поравнялся с ним, зачем?то спросил, что это за рыба. И этим выдал то, что я не местный.
— Селёдка, — ответил он. — Слушай, помоги якорь перенести.
Старик нагнулся, поднял большущий якорь с верёвкой, подал. Я принял его, грохнул на причал. Только хотел пойти дальше, как тот говорит:
— Слушай, подай руку.
Подал я ему руку. Старик оказался на причале.
—Ты, — говорит, — откуда? Что здесь делаешь? Приезжий?
Небритый такой старик, седой, в круглой сванской шапочке.
— Приезжий, — отвечаю. — Люблю рыбу ловить.
— Жалко, — говорит, — пришёл бы утром, я бы тебя с собой взял. Одному трудно грести. Сердцем немножко больной.
— А когда утром?
— Сейчас зимой в девять часов отход дают. Слушай, приходи завтра, в воскресенье. Селёдка косяками идёт. Из Азовского моря спустилась. Тепло ищет.
А я думаю: «Зачем ты мне нужен? Куда тебя потом девать — в море топить?» Да и лодка у него плохая, все дно в воде.
— Ладно, — говорю, — приду.
Повернулся, пошёл обратно. А он вдогонку кричит:
— Слушай, самодур у тебя есть?
Я не ответил.
Иду, смотрю на лодки. Все на цепях мотаются. Цепи замкнуты на замки. И все — без весел.
Тут я остановился.
Я ведь решил уходить на вёслах. В моторе я ничего не понимаю. Да и как его спереть? И бензин может кончиться. А самое главное, мотор — он железо. У пограничников наверняка приборы, которые засекают металл и тарахтение. Звук в воде далеко слышен. Пусть на вёслах и дольше, зато все деревянное, есть шанс проскочить. Грести я умею, ты знаешь. Да ещё в Серебряном бору тем. летом тренировался.
Короче говоря, лодки колышутся без весел. Все весла эти куркули заперли в будках. Стою как дурак. Смотрю: те, кто ушёл на лодках, возвращаются с моря в реку. В самом устье река песчаную косу намыла. Проход узенький, мелкий, вот и стараются проскочить.
Думаю, надо смываться, чтоб меня здесь не видели. Пошёл. И вдруг заметил: сбоку, к одной будке прислонённые, весла стоят! Почему?то три. Новенькие, с красными лопастями.
Бросился к ним. Схватил две штуки, тяжёлые. Чесанул к дому. И, как назло, навстречу по тротуару пограничник топает. С карабином. Я шаг замедлил, дыхание затаил; Прошёл мимо. Ужасно хотелось узнать, оглянется он или нет. Но я удержал себя. А по спине мурашки, и внутри опять струна.
Когда дошёл до своей калитки, обернулся. Его уже не было видно.
