этом прикосновении, туго и вместе с тем охотно раскрылась по замусоленным сгибам, явив между титулом и печатью, посреди писчей судорожной тарабарщины, натолканной рукою безымянного стрикулиста, те несколько слов, которые Лукас удосужился прочесть:
— Это что же? — сказал Эдмондс. — Она у тебя все время лежала? Все три недели? — Но лицо под его разгневанным взглядом было по-прежнему непроницаемым, чуть ли не сонным.
— Покажьте судье Гоуэну, — сказал Лукас.
Он, Нат и Джордж тихо сидели на жесткой деревянной скамье в маленьком кабинете, а пожилой белый — Лукас знал его, не знал только, что он помощник пристава, — жевал зубочистку и читал мемфисскую газету. Потом дверь приоткрыл молодой, проворный, слегка забегавшийся белый в очках, блеснул очками и пропал; потом следом за старым белым они опять прошли через мраморный гулкий вестибюль, гудевший от голосов и медленных шагов, и опять, когда поднимались по лестнице, на них смотрели лица. Они прошли через зал суда без остановки и опять вошли в кабинет, только побольше, побогаче, потише. Там сидел сердитый мужчина, Лукасу неизвестный, — федеральный прокурор, приехавший в Джефферсон всего восемь лет назад, когда сменилось правительство,7 а Лукас стал реже наведиваться в город. Зато здесь же был Эдмондс, а за столом сидел еще один, которого Лукас знал, — этот к ним приезжал еще при старом Касе, сорок, пятьдесят лет назад, и жил неделями, перепелятничал с Заком, а Лукас им лошадей держал, когда собаки стойку делали и белые слезали стрелять. Дело разобрали мигом.
— Лукас Бичем? — сказал судья. — Средь бела дня выставил на заднем крыльце сто двадцать литров виски и самогонный аппарат? Чушь.
— А вот нате вам, — сердитый развел руками. — Я сам об этом узнал, только когда Эдмондс…
Но судья его не слушал. Он сидел, повернувшись к Нат.
— Девушка, поди сюда, — сказал он.
Нат подошла. Лукас видел, что она дрожит. Она казалась маленькой, худой, как хворостинка, — девочкой; восемнадцатый год всего, младшая у них, последняя — на склоне лет родила ее жена, не только своих лет, порою думал Лукас, но и его тоже. Слишком молода для женитьбы, для всех неприятностей, которые надо вытерпеть женатым людям для того, чтобы состариться и узнать вкус и радость покоя. Печка, новое крыльцо, колодец — это еще не все.
— Ты дочь Лукаса? — спросил судья.
— Да, сэр, — раздалось в ответ ее высокое, мягкое, напевно сопрано. Меня зовут Нат. Нат Уилкинс, жена Джорджа Уилкинса. У вас в руках бумага про это.
— Вижу, — сказал судья. — От октября прошлого года.
— Да, сэр судья, — сказал Джордж Уилкинс. — Она у нас с прошлой осени, когда я хлопок свой продал. Мы поженились, только она ко мне не захотела переехать, покуда мистер Лук… ну, я, значит, не сложу печку, крыльцо не починю и колодец не выкопаю.
— Теперь ты это сделал?
— Да, сэр судья, — сказал Джордж. — Денег на это я набрал, теперь осталось всего ничего, только за топор за лопату взяться.
— Понятно, — сказал судья. — Генри, — обратился он к другому старику, тому, что с зубочисткой. — Где у тебя это виски? Можешь его вылить?
— Да, судья.
— И оба аппарата можешь уничтожить, разломать как следует?
— Да, судья.
— Тогда очисть мне помещение. Убери их. Хотя бы этого шута широкоротого убери.
— Про тебя говорят, Джордж Уилкинс, — шепнул Лукас.
— Да, сэр, — ответил Джордж. — Я так и подумал.
Сперва он полагал, что хватит двух, от силы трех дней, а вернее, ночей, поскольку днем Джорджу придется работать в поле и вдобавок вместе с Нат дом готовить для семейной жизни. Но прошла неделя, Нат хоть раз в день да показывалась дома — обычно что-нибудь взять взаймы, — а Джорджа он так и не видел. Он понял причину своего нетерпения: тайна кургана, на которую кто-нибудь, любой человек может набрести случайно, как он сам; быстро, с каждым днем сокращается срок, отпущенный ему на то, чтобы не только найти клад, но и употребить его с пользой и удовольствием, — все повисло из-за мелкого, некстати возникшего дельца, да и ожидание заполнить было нечем год добрый, лето спорое, кукуруза и хлопок всходили чуть ли не по пятам за сеятелем, так что и забот никаких, только на изгородь облокотись, гляди, как растет; вот и получалось: одним надо бы заняться, да нельзя; другим заняться можно было бы, да нужды нет. Но наконец, через неделю с лишним, когда Лукас почувствовал, что еще день — и терпение у него лопнет, в сумерках, стоя в кухонной двери, он увидел, как Джордж прошел перед домом, скрылся в конюшне, потом появился с его кобылой, впряг ее в телегу и уехал. На другое утро Лукас дальше первого участка не пошел; он прислонился к светлой от росы изгороди, стал смотреть на хлопок — и тут ему закричала из дома жена.
Когда он вернулся, перед очагом на стуле, наклонившись и свесив длинные узкие ладони между колен, с распухшим от слез лицом сидела Нат.
— Все вы со своим Джорджем Уилкинсом! — сразу начала Молли. — Давай, расскажи ему.
— Ни колодца не начал, ничего, — сказала Нат. — Крыльцо и то не подпер. Ты ему сколько денег дал, а он не начал даже. Я его спрашиваю, а он говорит: подожди, еще не собрался, — подождала, опять спрашиваю, а он опять свое: не собрался. Тогда я ему сказала: не начнешь, как обещался, я, может, другое вспомню про ту ночь, когда шерифы к нам нагрянули, — а вчера вечером говорит: мне тут надо кое-куда, могу поздно вернуться, ты бы у своих переночевала, — а я говорю: на засов запрусь — подумала, он для колодца что-то хочет заготовить. А как увидела, что папину лошадь и телегу вывел, думаю: так и есть. Является чуть ли не утром — и с пустыми руками. Ни чем копать, ни досок для крыльца — а деньги папины истратил. Ну и сказала ему, что я сделаю, — подождала у дома, пока мистер Рос не проснулся, и говорю мистеру Росу, что совсем другое вспомнила про ту ночь, а мистер Рос заругался и говорит — поздно вспомнила, потому что теперь я Джорджу жена, суд меня не будет слушать, и поди, мол, скажи отцу и Джорджу, чтобы к вечеру духа их тут не было.
— Дождались! — закричала Молли. — Вот он, ваш Джордж Уилкинс! — Лукас уже шел к двери. — Куда пошел-то? — сказала она. — Куда теперь денемся?
— Ты погоди беспокоиться, куда денемся, — сказал Лукас, — до той поры, когда Рос Эдмондс забеспокоится, почему мы не съехали.
Солнце уже встало. День обещал быть жарким; и хлопок и кукуруза еще подрастут до заката. Когда он подошел к дому Джорджа, Джордж молча появился из-за угла. Лукас пересек лысый, залитый солнцем двор в хитрых завитушках сметенной пыли — эту науку Нат переняла у матери.
— Где он? — спросил Лукас.
— Я его спрятал в овражке, где мой старый лежал, — ответил Джордж. — В тот раз шерифы ничего не нашли, теперь искать там не станут.
— Дурень, — сказал Лукас. — Пойми ты: теперь до выборов недели не пройдет без того, чтобы кто- нибудь из них не пошарил в овраге — коли Рос сказал им, что там прятали. А если тебя обратно поймают, у тебя не будет свидетеля, на котором ты с прошлой осени женат.
— Теперь меня не поймают, — сказал Джордж. — Теперь я ученый. Буду на нем работать, как вы велите.
— Давно бы так, — сказал Лукас. — Вот стемнеет, бери телегу и увози его из оврага. Я покажу, куда спрятать. Хе, — сказал он. — Этот небось старого родной братец, будто старого и не уносили.
— Нет, сэр, — сказал Джордж. — Этот хороший. Змеевик у него почти что новый. Почему я и цену не мог сбить. Крыльцовых и колодезных еще бы два доллара, и хватило, но я сам достал, вас не пришлось беспокоить. Да я не о том волнуюсь, что меня поймают. Я голову ломаю, что мы Нат скажем насчет крыльца и колодца.
— Кто это «мы»? — спросил Лукас.
— Ну тогда я, — сказал Джордж.
