Теперь почти все это ушло. Теперь приходится от Джефферсона ехать двести миль, добираясь до крепких мест, где осталась еще дичь. Теперь от рубежных холмов на востоке до каменной дамбы на западе землю пойменную оголили, и вся она под хлопчатником для всесветных фабрик — несказанно тучная, черная, обширная, буйным своим богатством подступающая вплотную к порогам черных издольщиков и белых владельцев, а мощью своей выматывающая до смерти гончего пса в год, мула в пять, а человека в двадцать лет. Мелькают неоновые огни бессчетных городишек, бессчетно проносятся мимо по широким, прямым как струна магистралям блестящие лаком машины последних выпусков; но, кажется, единственным монументальным знаком человечьего бытия в этом крае служат громадные хлопкохранилища (хотя и собранные из щитов листового железа, и за какую-то неделю времени всего) — ведь здешние миллионеры и те довольствуются жильем попроще, лишь бы кровля да стены, где бы укрыть свои бивуачные пожитки, — ибо знают, что непременно раз в десятилетие здесь паводок, поднявшись ко вторым этажам их домов, затопит и попортит все внутри, — в этом крае, где слыхать теперь не голос пумы, а долгие гудки локомотивов, в одиночку тянущих составы невероятной длины, потому что нигде тут ни уклона, ни бугра, кроме тех, насыпанных древними забытыми первожителями, чтоб спасаться там от ежегодных половодий, и где потом индейцы захоронили кости отцов; а теперь от давних тех времен остались только индейские названья городков, связанные обычно с водою: Алусчаскуна, Тиллатоба, Хомочитто, Язу.
В середине дня они уже плывут Рекою. В последнем, оконечном городке с индейским именем они дождались второй легковушки и обоих грузовиков (один вез постели, палатки, припасы, а другой — лошадей). Съехали с бетона, а через две-три мили кончился и гравий. Упорной вереницей подвигались они сквозь нескончаемый дождь, кренясь в выбоинах, расплескивая лужи, скользя колесами, обутыми в цепи, и вот уже стало казаться старику, что движутся они в глубь памяти и чем медленней едут, тем быстрее возвращается земля в прошлое: сколько-то минут всего назад съехали с гравия, а она уже — как бы сквозь годы и десятилетия — вернулась в состояние, в каком он ее видел мальчиком, и дорога снова обратилась в древнюю тропу медвежью и оленью, а поля обочь дороги все уменьшаются, лежат уже не беспощадно- ровными параллелограммами шириной в милю, над которыми трудилась экскаватор и бульдозер, а куцыми участочками, откромсанными от дремучего лесного бока, от извечных дебрей топором, пилой и конным плугом.
Подъехали к пристани и разгрузились: лошадей отсюда вести берегом вниз по реке и у лагеря переправить вплавь, а людям с постелями, припасами, собаками и ружьями плыть в моторном катере. Именно старик (хотя и не фермер, и не конюх, и разве что в далеком детстве сельский житель) своей слабосилой рукой гладит, успокаивает, тянет обеих лошадей, а они вздрагивают, пятятся пугливо и все же, цепляясь копытами, спрыгивают с грузовика — хоть и не чуя в старике сельчанина, но веря ему, ибо годами, возрастом своим он огражден от порчи, которой сталь и промасленные механизмы поразили прочих.
И вот, поставив между коленями свое двуствольное курковое ружье, что лишь на двенадцать лет моложе его самого, он смотрит, как уходят назад, исчезают с глаз последние царапинки и следы человечьи: хибары, вырубки, бесформенные лоскутки полей, где еще год назад была заросль, а теперь оголенные стебли хлопчатника стоят почти так же высоко и густо, как прежде тростники, — словно человеку для победы над чащобой пришлось ей подражать гущиною своих насаждений. По обоим берегам пошла торжественно тянуться глушь, знакомая, былая, памятная, — сплетенье кустарника и тростника, куда не углубиться даже глазу дальше десяти шагов, высокореющая мощная стена дубов, стираксов, ясеней, орешника, не знавшая еще иного топора, кроме охотничьего, не славшая еще доселе эха, отзвука иному машинному шуму, кроме шума шлепающих плицами старых пароходов и рокота таких же вот моторных катеров с охотниками, едущими в глубь леса на неделю, на две потому, что там сохранилась еще дебрь. Ее еще осталось все ж немного, пусть и в двухстах уже милях от Джефферсона; а когда-то была в тридцати. На его глазах она не то чтоб побеждалась и уничтожалась — скорее отступала в себя, как исполнившая назначенье, пережившая свое время; отступала на юг по этой дельтовидной (остроугольною вершиной вниз) пойменной равнине меж холмами и Рекой, и теперь остаток чащи как бы собран и ненадолго удержан цельным сгустком огромно-вековой непроницаемой дремучести на южном, концевом клинышке Поймы.
За два часа до темноты подплыли к прошлогоднему своему лагерному месту.
— Посиди, дядя Айк, под деревом там, — сказал Легейт. — Сухое место вряд ли сыщешь, так хоть где меньше каплет. Мы помоложе, управимся сами.
Но он не стал присаживаться, отдыхать. Усталости еще не было. Она придет позже.
В своем дождевике он распоряжается выгрузкой палаток, постелей, походной плиты, провианта, мяса на потребу людям и собакам до свежины. Он отрядил двух негров за дровами, и, пока возводят и крепят большую палатку, у него, под его началом, уже поставлена малая кухонная, разожжена плита, варится ужин. Затем, в первых сумерках, он переправляется в лодке на тот берег, где ждут лошади, фыркая и пятясь от воды. Рука его берет поводья, и ничем больше, как негромким голосом и стариковской рукой, он сводит лошадей в Реку; видны лишь плывущие рядом с лодкой головы, и точно впрямь эта легкая рука одна их держит над водой; и доплывшие до береговой отмели лошади ложатся, тяжело дыша, вздрагивая и кося в сумраке зрачком, и та же слабосилая рука и спокойный голос подымают их поочередно на прыжок с плеском и оскальзываньем — вверх на берег.
Вот и ужин готов. Дневной свет уже угас и только зыбкою прослойкой задержался, пойман между плесом Реки и дождем. Он выпивает свой стаканчик виски с водой и, стоя под тентом палатки во взметанной ногами грязи, говорит молитву над кусками жареной свинины, мягкими горячими комоватыми лепешками, бобами, патокой и кофе, над жестяными тарелками, кружками, консервными банкам — над привезенной сюда городской едой, — и вслед за ним все накрывают снова головы.
— Выедай, ребята, дочиста, — говорит он. — Чтоб утром кончить все привезенное мясо. Веселей тогда пойдет охота — придется добывать свежее. Я начинал шестьдесят лет назад, охотился со старым генералом Компсоном, майором де Спейном, с дедом Роса и дедом Уилла Легейта. Мы привозили свиной бок да говяжий окорок — больше домашнего мяса майор де Спейн не допускал в свой лагерь. Причем не в первый ужин и завтрак их съедали, а берегли к концу охоты, когда с души станет воротить от оленины, енотов и медвежатины.
— Я думал, дядя Айк сейчас скажет, что то мясо брали для собак, — говорит Легейт, не переставая жевать. — Но это я спутал. Когда собакам приедались оленьи потроха, для них каждый вечер настреливали индюшек диких.
— Тогда — не сейчас, — говорит другой охотник. — Тогда дичи хватало.
— Да, — подтверждает негромко старик. — Тогда дичи хватало.
— Притом и оленух стреляли, — добавляет Легейт. — А теперь у нас один только добытчик оленух на весь…
— И охотники были тогда люди не чета нам, — произносит Эдмондс. Он стоит в конце дощатого стола, управляясь с едой быстро и деловито, как и все другие. Но старик опять вскинул зорко на него глаза, вглядываясь в мрачное, красивое, насупленное лицо, которое сейчас, в копотном свете фонаря, еще больше потемнело, поугрюмело. — Ты ведь к этому клонишь. Заканчивай.
— Я этого не говорю, — ответил старик. — Всюду, во все времена есть хорошие люди. Таких большинство. Но из них очень многим просто не везет — обстоятельства делают их чуток хуже, чем они есть. Но я знавал таких, которые и обстоятельствам не поддались.
— Ну, я б не назвал… — начал Легейт.
— А восьмой десяток доживаешь, — сказал Эдмондс. — И только-то всего и нажил знания о той скотине, среди которой пасся. И навертывается вопрос — а где ж ты прожил или, вернее, пробыл мертвяком все это время?
Наступила тишина; на минуту даже Легейт перестал жевать, уставившись на Эдмондса.
