устроили Грыцю такой сюрприз.
— Ой-ой-ой-ой! — кричал Грыць.
Ребята испугались, как бы не услышал учитель, и начали унимать Грыця.
— Тише, дурак, это так надо! Кто в дверь стучит, тому надо по спине постучать. Ты этого не знал?
— Не-е-е зна-а-л! — всхлипнул Грыць.
— Почему не знал?
— Да я-а-а пе-е-лвый ла-а-з в сколе.
— Первый раз, а!.. — вскричали ребята, как бы удивленные тем, как можно первый раз быть в школе.
— О, тогда надо тебя угостить! — сказал один, подскочил к доске, взял из ящичка изрядный кусок мела и подал Грышо.
— На, дурак, ешь, да живо!
Все молчали и выжидательно глядели на Грыця, которым вертел в руках мел, а затем медленно положил его в рот.
— Ешь, глупый, да живо! — напоминали ребята, а сами задыхались от смеха.
Грыць принялся хрустеть и насилу съел мел. Хохот в школе раздался такой, что стекла зазвенели.
— Цего смеетесь? — спросил удивленный Грыць.
— Ничего, ничего. Может, хочешь еще?
— Нет, не хоцу. А сто это такое?
— Так ты не знаешь? Вот глупый! Да это иерусалим такой, это очень вкусно.
— Ой, не оцень вкусно, — сказал Грыць.
— Потому что ты еще не раскусил. Это всякий должен есть, кто в первый раз приходит в школу.
В эту минуту вошел учитель. Ребята, точно вспугнутые воробьи, бросились к партам, только Грыць остался со слезами на глазах и с губами, белыми от мела. Учитель грозно приблизился к нему.
— Как зовут? — крикнул он.
— Глыць.
— Что за Грыць? Ага, ты новый. Почему за партой не сидишь? Чего плачешь? Чем измазался? А?
— Да я ел елусалим.
— Что? Какой Иерусалим? — допытывался учитель. Ребята снова просто задыхались от смеха.
— Да давали лебята.
— Какие ребята?
Грыць обвел взглядом комнату, но не смог никого узнать.
— Ну, ну! Иди садись и учись хорошо, а Иерусалима больше не ешь, не то бит будешь!
III
Началось ученье. Учитель что-то говорил, показывал какие-то дощечки, на которых были нарисованы какие-то крючки и столбики; ребята время от времени что-то кричали, когда учитель показывал какую- нибудь новую дощечку, а Грыць ничего не понимал. Он даже не обращал внимания на учителя — уж очень смешными казались ему ребята, сидевшие вокруг него. Один ковырял пальцем в носу, другой сзади то и дело старался воткнуть небольшой стебелек Грышо в ухо, третий долгое время трудился весьма усердно, выдергивая из своего старого кафтана заплаты, нитки и бахромки; уж их перед ним на нижней доске парты лежал целый ворох, а он все еще дергал да щипал изо всех сил.
— Зацем ты это? — спросил Грыць.
— Буду дома с бовщом есть, — ответил шепеляво мальчик, и Грыць долго раздумывал, не обманул ли его этот мальчик.
— Да ты, парень, совсем не слушаешь! — крикнул на него учитель и дернул за ухо так, что у Грыця даже слезы невольно выступили на глазах и он так перепугался, что долгое время не только не мог слушать, но совсем ничего не помнил.
Когда он наконец пришел в себя, ребята уже начали читать склады на подвижных табличках, которые раскладывал и складывал учитель. Они неутомимо по сто раз певучими голосами повторяли: «а-ба-ба-га- ла-ма-га». Грыцю, неизвестно почему, очень это понравилось, и он начал своим пискливым голосом кричать: «а баба галамага». Учитель уже готов был признать его очень внимательным и способным мальчиком и, желая получше убедиться в этом, переставил буквы. Не ожиданно он выставил перед учениками буквы «баба», но Грыць, глядя не на них, а только на учителя, тонким, певучим голосом крикнул: «Галамага!» Все захохотали, не исключая и самого учителя, но Грыць, удивленный, оглянулся и снова громко сказал своему соседу: «По цему не клицис галамага?» Только тогда бедняга опомнился, когда учитель огрел его за понятливость розгой по спине.
— Ну, чему же тебя там в школе научили? — спросил отец, когда Грыць в полдень вернулся домой.
— Мы уцились «а баба галамага», — ответил Грыць. — А ты знал? — спросил отец, не вдаваясь в то, что это за такая удивительная наука.
— Да уз знал, — ответил Грыць.
— Ну, так старайся! — похвалил огец. Когда здесь, в селе, научишься, то пойдешь в город, в большую школу, а потом будешь попом. Жена, дай-ка ему поесть.
— Ну! — ответил Грыць.
IV
Прошел ровно год с того важного дня. Блестящие надежды отца на будущность Грыця давно рассеялись. Учитель прямо сказал ему, что Грыць «дурак набитый», что он лучше сделает, если возьмет его домой и снова заставит гусей пасти. И в самом деле, после года школьной науки Грыць возвращался домой таким же умным, каким был год назад. Правда, «а баба галамага» он твердо выучил наизусть, и не раз даже во сне с уст его слетало это странное слово, составлявшее как бы первый порог всяческой мудрости, который ему не суждено было переступить. Но далее этого слова Грыць в науке не пошел. Буквы как-то смешивались у него перед глазами, и он никогда не мог узнать их в лицо, которая из них «ш», а которая «т», которая «люди», а которая «мыслете»[17]. О чтении нечего и говорить. Была ли причиной тому его непонятливость, или скверное преподавание учителя, неизвестно; достоверно лишь то, что, кроме Грыця, таких «набитых дураков» среди учеников в том году было восемнадцать из тридцати и все они в течение учебного года тешили себя блестящей надеждой, как это будет хорошо, когда они избавится от ежедневных розог, затрещин, тумаков, ударов по ладони и подзатыльников, и как покажутся снова в полном блеске на пастбище.
Но уж кто-кто, а Грыць безусловно больше всех и чаше всех думал об этом. Проклятый букварь, который он за год трудов над научными вопросами истрепал и изорвал в клочья, проклятое «а баба галамага» и проклятые учительские придирки и «поощрения» к науке так надоели ему, что он даже исхудал и побледнел и ходил все время как во сне. Наконец сжалился бог и послал июль месяц, и сжалился отец и сказал однажды утром:
— Грыць!
— А! — сказал Грыць.
— С нынешнего дня ты не пойдешь в школу.
— Ну! — сказал Грыць.
— Сними сапоги, шляпу и ремень, надо спрятать их для воскресного дня, а ты подпояшься лычком,
