хотела пройти конкурс и уехать на континент… Теперь я смотрю на вещи несколько иначе: мне кажется, в жизни нет прежних устоев. Каждый способен предать другого, всех подряд… Я говорю не слишком ясно, правда?
— Нет, вы очень хорошо говорите.
— В Риме, в Остии, сидя в кафе, глядя на поток прохожих, я подумала, что каждый из них сам по себе, даже если они беседуют, шутят, идут под руку: они словно движутся за катафалком, когда всякий тешит себя спасительной мыслью: «Я жив, в гробу лежит другой, я не умру», уверенный, что все остальные умрут раньше его, весь мир… Вы когда-нибудь были на похоронах?
— Несколько раз был.
— И я тоже… значит, вы поймете, что я хочу сказать, хоть и говорю сбивчиво: там катафалк, а тут жизнь, радость, но это ничего не меняет…
— То, что вы говорите, глубоко верно.
— Не знаю, может, такие мысли приходят в голову после болезни. А вы не находите, что в жизни нет прежних устоев?
— Где как.
— Да, конечно. Думаю, у нас в поселке устои еще сохранились… А со стороны все выглядит невыносимо убогим… Вы, наверно, считаете, что я тоже убогая, допотопная… вот и одета так…
— Ничего подобного, — возразил инженер, — я вовсе так не считаю.
— Я люблю жизнь, люблю красивые вещи, нарядные платья… и я бы с удовольствием красила губы, научилась курить.
— Вы самая очаровательная девушка, какую я когда-либо знал, — даже в этом платье в честь святого Калоджеро и с ненакрашенными губами.
Она опустила глаза и принялась водить указательным пальцем по стеклу, словно что-то писала.
— Вы что-то пишете? — спросил инженер.
— Как? — не поняла девушка.
— Мне показалось, вы что-то пишете на стекле.
— Ах да, я писала свое имя. Это от смущения.
— Вас нисколько не должно смущать, если я говорю, что вы красивая девушка и приятная собеседница, потому что это правда.
Она вздохнула и стиснула руки, словно запрещая им писать на стекле имя.
— Может быть, неразумно продолжать дорожное знакомство после того, как мы приедем, но я хочу сказать, что с удовольствием увидел бы вас еще.
Занавески раздвинулись, и в коридор высунулась голова синьора Миччике, напоминавшая отрубленную голову Крестителя, только у того лицо было в крови, а у учителя — сонное и недоверчивое.
Вы почему это ушли из купе? — спросил он довольно сердито.
— Я тоже, — просто, без тени кокетства сказала инженеру девушка и направилась в купе, чтобы успокоить мнительного учителя.
Поезд подходил к Паоле, и, едва утих скрежет тормозов, раздались крики: «Клубника! Клубника! Клубника!»— которых господин Миччике ждал, держа наготове шестьсот лир: по стакану ягод каждому, включая инженера.
Проснувшись, еще с закрытыми глазами, дети потянулись за ягодами.
— Далась тебе эта клубника! — расстроилась синьора Миччике. — Ты их разбудил.
— Это не я, их разбудили крики торговцев, — оправдывался муж.
— Ты вскочил, когда еще никто не кричал.
— Я встал, — пробовал объяснить учитель, — потому что…
Он умолк, смутившись, и незаметно показал глазами на девушку и инженера. Но, вместо того чтобы разделить опасения бдительного супруга, синьора Миччике обрадовалась: в ней пробудилось призвание каждой замужней женщины устраивать браки незамужних женщин, чему способствовали и романтические обстоятельства — поезд, инженер с континента, хорошая девушка из провинции.
Не съев еще и половины своей порции, Нэнэ объявил:
— Хочу еще клубники.
— Я тебе отдам свою, мне не хочется, — сказала мать.
— И это называется воспитанный ребенок? — спросил учитель, обращаясь ко всем.
— Да он и свои ягоды не осилит, он вроде тебя — говорит, потому что у него рот есть. — Она намекала на недавнюю бестактность мужа в отношении девушки и инженера.
— Я съем мою порцию, и твою, и еще десять, и еще сто стаканов клубники, — заявил Нэнэ.
— Я съем сто стаканов клубники! — передразнил Лулу.
— Двести, тысячу! — разозлился Нэнэ. Однако он ел уже через силу и спустя секунду протянул стакан матери — Это на потом.
— Уф! — издевательски вздохнул Лулу.
— Заткнись, пока цел, — предупредил Нэнэ.
— Он не потому говорит, что у него рот есть, а потому, что он грубиян… — поддел жену синьор Миччике. — Но ты у меня допляшешься, в приют отдам, будешь знать.
— Это где сироты? — со знанием дела осведомился Нэнэ.
— Совершенно верно. Где сироты.
— Если ты не умрешь, меня не возьмут. Сначала умри, и тогда я поеду к сиротам.
Синьор Миччике суеверно замахал руками:
— Типун тебе на язык! — Застраховав таким образом себя от смерти, он с неизменной гордостью обратился к инженеру — Слышите, какая логика? — а сыну заметил — Ошибаешься, тебя возьмут и при живом отце, достаточно мне замолвить словечко падре Ферраро. — И, справедливо предвидя реакцию Нэнэ, он вскочил на ноги и, устрашающе наклонившись над ним, предупредил — Только попробуй о падре Ферраро вслух сказать то, что у тебя вертится на языке! Так всыплю, что сто лет помнить будешь.
— А я не вслух, я про себя, — не моргнув глазом ответил Нэнэ.
Учитель нервно провел несколько раз рукой по лицу и засмеялся. Засмеялись и остальные. В это время в дверях появился контролер и попросил предъявить билеты, учитель справился, не опаздывает ли поезд. Едва контролер ушел, Нэнэ сообщил:
— А я еще думаю про падре Ферраро.
— Господи! — простонала синьора Миччике, меж тем как ее муж, инженер и девушка хохотали до слез.
Подъехали к Вилле Сан-Джованни, обсудив на все лады бойкость Нэнэ и раза два разняв сцепившихся в драке братьев, в память о миротворческой деятельности рубашки учителя и инженера были разукрашены клубничными пятнами.
Возбужденный учитель предложил всем подняться на палубу парома выпить кофе.
— А чемоданы? — спросила жена.
— Верно, чемоданы… — огорчился учитель. И с особым пристрастием к самоуничижению, присущим всем сицилийцам, объяснил инженеру, что, когда подъезжаешь к Сицилии, необходимо держаться доброго правила никогда не оставлять вещи без присмотра, не то что на севере, где, по его представлению, чемоданы, как собаки, признают исключительно своих законных хозяев.
Синьора Миччике, у которой были собственные планы, нашла выход из положения: первыми пойдут Дина и инженер, пусть спокойно, без всякой спешки выпьют кофе, а потом, когда они вернутся, пойдет она с мужем и мальчиками.
Возражения детей, которым не терпелось взобраться на палубу, были категорически пресечены. Учителя, правда, раздирали сомнения: с одной стороны, он помнил об ответственности перед братом девушки, с другой — ему было приятно, что и от него зависит намечающаяся идиллия. Однако решимость жены опрокинула все его сомнения.
Так они оказались вдвоем — девушка и инженер — над Мессинским проливом, сиявшим первыми лучами солнца. Они быстро выпили кофе и молча сели лицом к Мессине, ясной, отражавшей сверкающий свет.
