— Он создал вас и выпустил в мир. Вы пошли говорить с миром, а мир в большинстве случаев отвечал как хотел. И тем не менее вы имели свободу в своём пути.
— Свободу?! Да в чём же, поясните мне Христа ради!
Я прикусил язык.
— Свободу поступать правильно и неправильно. Или не поступать. Вы всегда знали, что такое хорошо и что такое плохо, верно?
— И что?! Что с того? Меня кто-то учил, как делать правильно?
— А вы просили?
Тишина повисла. Пульс колол в мозг острым шилом.
— Мы всегда начинаем с того, что отрицаем Его. Весь мир для нас, и он под нас прогнётся. А Он — пусть постоит где-нибудь в уголке, и пусть молчит, пусть носа оттуда не высовывает. Он нами наказан. Потому что слишком велик.
Я молчал. Отхлебнул из стакана, который снова был полон. Судя по объёму, я давно уже выпил с бутылку и уже должен был скотски блевать в туалете. Но голова только немного шумела. Я чувствовал себя практически трезвым.
— Пусть так. Вы говорили, что никто ничего не может дать, если Он не хочет. Так?
— Да.
— А теперь говорите, что мир своенравен.
— Да.
— Не противоречит одно другому?
— Нет.
— И как вы это себе представляете?
— Свобода есть у вас, есть и у мира. Иногда мир и вы делаете то, что хотите, и Он позволяет это. Иногда не позволяет. При этом в зачёт идёт не результат.
— Вы меня запутали.
— У вас есть свобода поступить. Поступок всегда происходит в душе. Из души вы вытаскиваете его в разум и оттуда пытаетесь провести в мир. А Он даёт вашему поступку осуществиться в мире или не даёт. Но что бы Он не хотел, в душе вы
Я сглотнул. Горло саднило.
— Да.
— Он гасит некоторые удары. Рассыпает. Некоторые ослабляет. Некоторые видоизменяет. Некоторым позволяет докатиться неизменными. Некоторые направляет другим.
— И это любовь?!
— Это любовь. Но не человеческая. Он — не мы. Не вы, не я, не вон бармен. Не ваша мать, не ваш враг, не ваш друг. Он — Бог.
— Тогда зачем называть это любовью?
— Потому что это высшая любовь.
— Вы что, мазохист?
— А вы видели, как мать иногда следит за ребенком, который тащит в рот электропровод? Который она час назад намазала хинином и положила на видное место? Или как даёт ребёнку обжечься о пламя свечи? Зачем она это делает?
Я молчал с закрытыми глазами. Молчал, пока не порвались последние хоть какие-то приличия беседы. Потом ответил.
— Она делает это, потому что ребенку требуется опыт.
Мой голос хрипел.
— Вы простужены. Выпейте.
Я выпил залпом.
Горячая волна обожгла воспалённое горло.
А потом боль прошла.
— Спасибо.
— Бог спасёт.
— Что?
— Спасибо — это сокращённое “спаси тебя Бог”.
Я помолчал.
— Хорошо. И он спасает?
— Да, он спасает. Он учит нас, попуская на нас те или иные испытания.
— Зачем?
— Что зачем? Зачем даёт опыт?
— Зачем нас испытывать? Он же — Бог? Он же знает нас, верно?
Мой собеседник усмехнулся.
— Испытание — старое слово. Пытать — это познавать. Испытать — это познать. Испытания, что он посылает нам — это возможности познать себя. Себя, мир, Его. Увидеть. Почувствовать. Осознать.
— Вы буквоед.
— Не обижайтесь.
— Хорошо. Продолжайте, прошу вас.
— Он ведёт нас через мирской океан, обучая и созидая. Созидая — потому что мы сотворены по образу, а по подобию ещё не стали.
— Мы можем быть подобны... Ему?
Мой собеседник посмотрел мне в глаза.
— Я верю, что да. Но не факт, что будем, и если будем, то все. Ад полон нами.
Я вздрогнул.
— А зачем — Ад?
— Это место наказания.
— Наказания? Вечного?
— Нет. До Страшного Суда.
— А потом?
— Ему видней, но есть версии, что те, кто будет осуждён, уйдёт в небытие. А может, встанет в ряды демонов. Есть разные версии в книгах. Но для нас это не так важно.
— Неважно?!
— Мы ещё здесь, так что нам нужно держаться подальше от Преисподней, тогда этот вопрос останется для нас истинно академическим до поры.
— Так просто?
— Нет смысла усложнять. Он всегда прост.
— Вы это знаете?
— Я верю в это на основании собственного опыта. Иного ответа вам никто не сможет дать.
— Вы до сих пор во сне ходите по Аду?
— Нет. Сплю без сновидений.
— Отпустило?
— Не совсем. Я вижу Ад, когда закрываю глаза. Раньше это помогало его не видеть, а теперь — наоборот. Стоит мне закрыть глаза — он смежил веки — и я вижу его. Прямо здесь — он махнул рукой перед собой.
Я отшатнулся. В воздухе поплыл еле слышный тягучий гул, и ноздрей моих коснулся запах горящей серы — я помнил его по лагерю, когда горели вагоны.
— Кстати, вы зря оставили татуировку. Она вам больше не нужна.
Я посмотрел на стол.
Лёд в стакане давно растаял.
— Эй, господа, вы скоро? — спросил бармен.
— Ещё минут десять, — сказал мой собеседник.
