поступает, пока им не надоест и они не оставят его в покое.
— Хорошо, хорошо, большое спасибо. Я больше не приду.
— Только не выдавайте меня… Я тоже человек бедный…
— Нет, нет, что вы… Но зачем же он мне обещал?
— Он всем обещает.
— Всем?.. Хорошо. Большое спасибо. Я больше не приду.
И бабушка пошла прочь, медленно, сгорбившись еще больше, чем всегда. Она была так потрясена, что ни о чем не могла думать. «Но почему же? — спрашивала она себя. — Почему же?» — и сама не понимала, о чем она себя спрашивала.
Внуку она ничего не сказала.
Прошло еще две недели. Однажды утром она посчитала остающиеся деньги и убедилась, что они кончаются. Тогда она вдруг усомнилась, или, вернее, заставила себя усомниться в том, что случившееся действительно правда: что доктору нет никакого дела до матери и сына его товарища по ученью, лучшего друга его юности. Она решила пойти к нему, сделать еще одну попытку, может быть последнюю. Она отправилась в парламент. Слуга ответил ей, как обычно:
— Депутат Ураль дель Серро на заседании. Он не может вас принять.
Бабушка вышла на улицу, чтобы дождаться здесь. Она простояла на улице два часа, прислонясь к стене. Она едва держалась на ногах, которые дрожали от усталости. Вдруг она увидела его. Он вышел из дверей парламента с двумя другими мужчинами. Они громко разговаривали и смеялись.
— Доктор, доктор!.. — воскликнула бабушка и, протянув вперед руки, сделала шаг по направлению к нему.
Он увидел ее и услышал (это она отчетлива поняла), но прошел мимо, не переставая говорить.
— Доктор, доктор! — снова позвала бабушка и, решительно выйдя вперед, загородила ему дорогу.
Он мягко отстранил ее и хотел продолжать свой путь, но старушка, собрав свои последние силы и не двигаясь с места, крикнула:
— Доктор, доктор!.. Выслушайте меня, доктор!
Он быстро вынул из кармана какую-то бумажку, сунул ей в руку, отстранил ее, уже не так мягко, как в первый раз, сел в автомобиль и уехал.
Бабушка осталась стоять, дрожа от волнения.
Ветер трепал билет в пять песо, который она машинально держала в руке. Потом она разжала руку — и ветер унес билет.
Слуга побежал за ним, поймал и подал ей.
— Нет, я не хочу.
— Но ведь это пять песо! — удивленно сказал слуга.
— Я не нищенка! — закричала старушка. — Доктор Ураль дель Серро — негодяй, бессовестный негодяй!
Она взяла билет в пять песо и порвала. Слуга взял одну половину, а какой-то мальчишка — другую. Они начали спорить, кому принадлежит билет.
Бабушка пошла домой. Она шла выпрямившись, необычно легким шагом. Фелипе она опять ничего не сказала.
Иногда внук спрашивал:
— Вы не ходили еще раз к доктору?
— Ходила, но больше не пойду.
— И правильно сделаете.
Однажды, вернувшись вечером, Фелипе протянул ей несколько банковых билетов.
— Откуда эти деньги?
— Это мои деньги, бабушка. Я их сам заработал. Это моя первая получка. Пока я состою на половинном окладе. Но скоро буду получать полный. А доктор пусть оставит при себе место, которое он мне обещал! Теперь можно уж не трогать те деньги, что оставил отец. Вы их сберегите на какой-нибудь непредвиденный случай, например, если кто-нибудь из нас заболеет. Я заработаю на жизнь для нас обоих… Что это вы делаете, бабушка?
Она стояла на коленях и молилась. Фелипе ее не трогал. Когда она поднялась, он спросил:
— Почему это вы молились?
— Чтобы воздать благодарность богу.
— И вы не плачете, бабушка? Это странно. Вы ведь всё улаживаете слезами.
— Нет, дитя мое, я не плачу. Ты меня научил не плакать. Ты меня многому научил!..
— Я, бабушка? Чему же это я вас научил, интересно?
— Ты меня научил… — начала бабушка, но не могла продолжать. Потому что теперь она плакала.

БУТЫЛКА МОЛОКА
Мирин: Ты куда?
Катыш: В молочную. Мне нужно купить литр молока. — И Катыш показывает пустую бутылку.
Катыш — маленький слуга, на попечении судьи по делам несовершеннолетних. У него нет ни отца, ни матери. Это рыхлый, бледный мальчик, с круглыми, как у рыбы, ничего не выражающими глазами, веснушчатый, белобрысый, с обритой головой. Говорит шепеляво. Он в большом синем фартуке, таком длинном, что почти не видно его ног в холщовых тапочках на веревочной подошве. Руки его потрескались, распухли и все в ссадинах от вечного мытья посуды.
Мирин: Я тебя провожу.
И Мирин, живой, худенький, стройный, идет рядом с неповоротливым, неуклюжим, тяжело топающим маленьким слугой. Завязывается разговор. Мирин, более смелый, задает вопросы, а Катыш отвечает на них.
— Тебя сегодня хозяйка била?
— Нет еще.
— А когда она тебя в последний раз била?
— Вчера вечером.
— За что?
— Я разбил тарелку. Было уже около двенадцати часов. Поздно. Я так хотел спать, просто падал, а она: «Мой посуду, мой посуду, мой посуду!» И целую гору тарелок наставила. Я все мыл и мыл и носом клевал, а тарелкам конца нет. Ну вот, одна тарелка упала — бум-м-м! — и разбилась. Хозяйка услышала звон — р-р-раз! — дала оплеуху, дв-в-ва! — еще оплеуху.
— Больно было?
— Больно? Не знаю. Я уже привык. Не чувствую.
— Ты плакал?
— Да.
— А если не больно, то почему ты плакал?
— Чтобы она больше не била. Она меня бьет до тех пор, пока не заплачу. Если я после первой затрещины зареву, она больше не бьет. А если не реву, так она колотит и колотит… Пока не зареву! Раньше я не плакал, когда не больно. Уж и доставалось мне — каждый день трепка! По щекам бьет, за уши таскает, за волосы таскает, щиплется… Даже ногами иной раз дерется. А теперь нет… Теперь она только подступится, а я уже реву. И она меня не трогает.
— Ты научился плакать нарочно?
— Да. Вначале я не умел: ведь мама меня никогда не била.
— Никогда?
— Никогда. А тебя твоя бьет?