пузырясь в кружках пива, раздевая мужчину и обесчещивая женщину. А после посещения Дафида сплетники уже совсем взбесились.
— И как только Томос Трахерн терпит это — сам же выгнал в горы Датил Дженкинс и Гвенни Льюис!
А ведь ни один не знал наверное, что Морфид беременна.
— Где только у Дафида голова, сколько лет уж играет вторую скрипку при этом англичанине.
А когда разговоры дошли до ирландцев, они заявили, что давно этого ожидали. Приказчик Мервин Джонс нашептывал об этом покупателям в заводской лавке, улыбаясь своей сахарной улыбкой и под шумок недовешивая товар.
Дафид Филлипс пришел снова и снова. Они с Морфид ходили гулять, не замечая назойливых взглядов, а Томос Трахерн если что-нибудь и знал, то не подавал виду. Я больше не мог этого выносить. В воскресенье, когда Эдвина уехала со Снеллом в Абергавенни, мать с отцом и Джетро отправились на молитвенное собрание, а Морфид одевалась, чтобы пойти с Дафидом в молельню, я вошел к ней, не постучавшись, и спросил:
— Морфид, что происходит?
— Он знает, — ответила она, завязывая ленты.
— Ты сказала Дафиду про ребенка?
— Он хочет жениться на мне.
— С ума он сошел, что ли?
Морфид обернулась и опустила руки.
— Слушай, — сказала она. — Мне это все равно. Я ношу ребенка Ричарда, и я не хочу, чтобы он был незаконнорожденным. Я была Ричарду женой не раз и не два, а сто и больше, и он это знает и все-таки хочет на мне жениться. Для ребенка будет лучше, если я выйду за Дафида, и для нашего отца тоже.
— Ты об этом пожалеешь, — сказал я.
— Конечно, — ответила она, — но я думаю не о себе.
— И не о Дафиде, — зло сказал я. — Ничего хорошего из этого не выйдет, помяни мое слово, Морфид. Такой брак может стать адом.
— Дафид так хочет, а остальное не имеет значения. Чтобы брак стал адом, надо, чтобы муж с женой ненавидели друг друга, а я отплачу ему за добро добром: буду с ним ласкова, буду стряпать ему и содержать дом в чистоте и буду ему хорошей женой.
— И все это время будешь любить Ричарда.
Морфид вздохнула.
— Да уж слишком много все толкуют о любви. Будь я мужчиной, я бы женилась на беременной девушке, если бы мне так хотелось. Но вздумай она гулять после замужества, я бы убила ее.
— Можно и так рассуждать, — возразил я. — А если подумать хорошенько, то можно и по-другому. Один месяц, два, скажем, все будет ничего. А дотом Дафид начнет тебя поедом есть за то, что ты с ним сделала, и возненавидит и тебя и твоего ребенка.
— Ну и ладно, — ответила она. — Ты свое сказал, а теперь проваливай.
После этого все произошло очень быстро.
Кто-то разбил челюсть шестипудовому здоровяку Гарри Остлеру и усадил беднягу у стены его собственного дома.
У Гарри был длинный язык, и он был не дурак выпить.
— Кто-то Гарри Остлера отделал: челюсть разбита, глаза не открываются, — сообщил я отцу.
Мы выдалбливали в сарае новое корыто для Дай.
— Скажи, какая жалость, — отозвался он, разглядывая молоток.
— Все ломают голову, чьих это рук дело?
— Да что ты говоришь?
— Да. Говорят, на него ночью напало трое.
Молоток этот, видно, его очень интересовал.
— Покажи мне руки, Йестин, — сказал отец, поднимая на меня глаза. Я протянул ему руки. Он повернул их ладонями вниз и стукнул меня по костяшкам.
— Стыдись, что они у тебя целы и невредимы. Ты видал, что взрослые пишут на стенах?
— Да, — сказал я, глядя в землю.
— Об одной из твоих сестер?
Я кивнул.
— Тогда чего ж ты бережешь руки и заставляешь меня тратить время на всяких Гарри Остлеров? С такими, как он, следовало бы разделываться тебе.
Он отошел к двери сарая, закрыл лицо руками и сказал глухим голосом:
— Вы друзья с Морфид, Йестин. Скажи мне без утайки, это правда?
Я молчал.
Он круто повернулся; его лицо побелело от ярости, хлестнувшей меня, как кнут.
— Правду, Йестин, или я тебя изувечу! Я, отец, узнаю последним!
— Ну да, если хочешь знать правду, она беременна! — выкрикнул я. — От Беннета, и сколько бы ваши дьяконы ни вопили, этого не изменишь. И даже если ее отлучат от молельни и выгонят из дому, она все равно будет беременна.
Он стоял неподвижно, как изваяние, закрыв глаза и опустив стиснутые кулаки.
— Она любила его, — сказал я.
— Уйди отсюда, Йестин.
Я прошел мимо него к двери.
— Отец, — сказал я, — они любили друг друга великой и прекрасной любовью. Обыщи хоть целый свет…
— Уходи, — повторил он.
И я ушел на кухню и там, стоя около рукомойника, слушал его рыдания.
У Морфид было совсем другое настроение.
Я сразу же пошел к ней в комнату, чтобы предупредить ее, — ярость отца меня напугала.
Она стояла на коленях в корсете, привязав его шнур к спинке кровати, и силилась затянуть его, упираясь в пол ногами и руками, как кобыла, запряженная в тяжелый воз.
Картина была такая, что дух захватывало, — длинные стройные ноги и высокая белая грудь над подоткнутой к поясу нижней юбкой.
— Ради Бога, — проговорила она, — еще два дюйма, и ни одна душа в приходе не догадается.
— Что это ты затеяла? — спросил я, вытаращив глаза.
— Примеряю подвенечное платье. Раз уж пришел, помоги-ка. Упрись спиной в кровать, а ногой мне в спину — нажмем вместе.
— Таким манером он из тебя выскочит на ступенях алтаря.
— Без шуточек.
— Это ты шутки шутишь.
— Что сделано, то сделано, — сказала она, разводя руками. — Тут уж ничем не поможешь. От правды не спрячешься, малыш. Ты совсем стал как проповедник, да к тому же еще англиканский. Ну, давай, еще два дюйма — а то платье разойдется по швам.
Я тупо повиновался. Морфид поцеловала меня, будто это я был женихом, повернулась на одной ноге и, остановившись посреди комнаты, стала обмерять талию.
— Двадцать дюймов, — с гордостью провозгласила она. — Честь семьи спасена. Брось мне платье, малыш!
Я сказал, глядя ей в глаза:
— Морфид, все открылось. Отец знает.
Улыбка на ее лице сменилась выражением ужаса, и она зажала рот руками.
