бы разливать трезвым. — И я оттолкнул его от двери.
— Нечего винить пьяного ирландца, — сказала Морфид. — И помни одно. Если ты в такое время хоть пальцем тронешь управляющего, Бейли всех нас занесет в черный список.
— Пусть так, — сказал он. Одним рывком он отбросил меня в сторону, отпер дверь и кинулся к заводу.
Глава девятнадцатая
Шанко Метьюз, который подбирал уголь в тот вечер, когда Джетро попал под чугун, рассказывал, что в жизни ничего подобного не видывал. Взмах ноги — и полуслепой Керриган отлетел далеко в сторону, апперкот правой — и Карадок Оуэн свалился, как бык под обухом; у мистера Харта, управляющего, были разбиты зубы и изукрашено синяками все лицо; а о двух плавильщиках со Второй печи, которые прибежали, размахивая ломами, никто больше ничего не слышал.
Управляющий распорядился очень по-деловому, очень справедливо. Отца на месяц отстранили от работы за ничем не вызванное буйство, и Джетро тоже, как замешанного в этом деле, а меня — на две недели, как родственника.
Зарабатывала теперь только Мари, но миссис Харт скоро позаботилась и о ней.
— Ну, теперь ты доволен? — спросила мать.
— Да, — ответил отец. — Пусть хозяева поищут себе других преданных слуг.
— Слава Богу! — перебила мать. — Теперь мы будем сыты. Может, ты объяснишь, как мне вас кормить, если денег вы не приносите, а от сбережений осталось только два фунта?
— Господь нас пропитает, — шепотом сказала Эдвина.
— Аминь! — подхватила мать. — Но в Нанти многие уже голодают, и он сперва позаботится о них. А нам пока что делать, скажите на милость?
— То же самое, — ответил отец.
— О Господи! — вздохнула мать. — Я родилась в доме священника… и уж столько лет живу среди драчунов, которые только и знают, что давать волю рукам. Двух фунтов нам на месяц хватит, но когда тебе опять взбредет в голову колотить управляющих, постарайся вспомнить, что для нас это может кончиться голодной смертью.
— Не беспокойся, — сказал отец, вставая.
— А куда это ты собрался, скажи, пожалуйста, когда ужин уже на столе?
— В Коулбруквел.
— А зачем, могу я спросить?
— На собрание чартистов — там будет выступать десятник Идрис из Гарндируса, — ответил он. — И скажу одно: не стоит вмешиваться в политику, а то взгляды, бывает, за одну ночь меняются.
— Боже ты мой! — ахнула Морфид, опуская шитье.
— Дожили! — прошептала мать. — От работы нас уже отстранили, а теперь, того и гляди, повесят или сошлют. Хайвел, ты что, в своем уме?
— В своем, — ответил он. — На Гарндирусе мы могли обходиться без Хартии. Но здесь, у Бейли, без нее нельзя, раз он не знает, что такое справедливость.
— Просто чудо, что могут натворить брызги чугуна, — сказала Морфид. — То ругмя ругал чартистов, то сам заделался чартистом, а я ведь десять лет ему объясняю, что к чему. Глядишь, он еще выставит свою кандидатуру в мэры.
Отец промолчал и только поглядел на нее, но, уходя, дверью не хлопнул.
— Черт знает что за жизнь, — сказала мать, — хартии, союзы, факельные шествия, общества взаимопомощи, тайные сборища. Нет уж, уеду в Абергавенни и стану квакершей или буду ходить в дерюге, посыплю голову пеплом, и пусть вам дьявол стряпает.
— И какая же вы будете красавица в дерюге и пепле! — сказала Мари, целуя ее. — Не бойтесь, мама. Он побережется.
За месяц, пока отец был без работы, мы совсем поистратились, а тут еще не прошло и трех недель, как Крошей Бейли снизил плату рабочим на одну седьмую и на одну восьмую повысил цены в заводской лавке, заявив, что летом у рабочих меньше расходов.
И меньше расходов у хозяев, сказали рабочие, и весь поселок бросил работу. Все мужчины и мальчишки от вальцовщиков до ирландцев-поденщиков, формовщики и плавильщики бросили работу, уведя с собой женщин и детей. Котел начал закипать. Под кроватями лежали пики, в горных тайниках накапливались порох и пули, ружья, отнятые у часовых, шпаги и пистолеты, украденные из помещичьих коллекций. Из Лондона приезжали правительственные соглядатаи, и кое-кто из них не возвращался назад. Каждую неделю появлялись все более дерзкие листки, призывавшие рабочих встать за дело чартизма и кричавшие, что знать — это жалкие куклы в руках королевской власти. Хозяева нанесли ответный удар. Гарри Винсент первым почувствовал их силу, попав в Монмутскую тюрьму. Джон Фрост, столкнувший лавину, во весь голос поносил церковь и трон. У молодой королевы, говорил он, есть двенадцать конюших опочивальни, и каждый из них получает тысячу фунтов в год, пока рабочие голодают. И что только бедняжка делает с двенадцатью конюшими, ума не приложу, говорил он. Будь у него конюший, он чистил бы лошадь и получал бы за это десять фунтов в год, а не тысячу. Так, может быть, кто-нибудь объяснит ему, зачем королеве понадобилось их двенадцать, да еще за двенадцать тысяч фунтов в год?
— Опасные это речи, — покачал головой отец.
— Давно пора заговорить об этом! — вспыхнула Морфид.
— Она ведь просто девочка, — вмешалась мать. — И делает то, что ей скажут. Двенадцать конюших в одной опочивальне? Никогда этому не поверю! А если хоть один из них пахнет так, как конюхи в Кифартфе, тебе только пожалеть надо.
Когда начинались разговоры о политике, слушать мать было чистое удовольствие, хотя дело не доходило до таких крайностей, как в давние дни, когда отец с Морфид постоянно грызлись то из-за англичан, то из-за Ферги О'Коннора. Отец совсем по-другому стал смотреть на многие вещи с тех пор, как хозяин убил в нем преданность, вместо того чтобы укрепить ее, но крайние взгляды были ему все же не по душе. Он искал справедливости, а не крови, переговоров, а не насилия.
В этом я с ним соглашался. Я тоже стоял, как и большинство в наших краях, за новые шесть пунктов Народной хартии Ловетта, но я был против ночных сборищ, мятежных речей и кровожадных призывов тех, кто готов был выкрикнуть что угодно, лишь бы толпа одобрительно засмеялась. И мне было жалко королеву — почти моя ровесница, такая молоденькая, одинокая, беспомощная. По всей стране люди, стоявшие у власти, прикрывались ее именем, чтобы увеличить свои богатства. Виктория — просто хорошенькая девочка, скованная по рукам и ногам общественными предрассудками, говорил Томос Трахерн; ее с рождения приучили ставить подпись там, куда указывает палец жадного министра. Поэтому мне не нравилось, как Фрост ее поносит, и еще больше не нравилось, что он начал выкручиваться, когда его в этом обвинили, все отрицать и говорить, будто его слова исказили. Нет, их не исказили. Я был в Блэквуде в тот вечер и сам его слышал.
— Двенадцать конюших или один, — сказала Морфид, — все равно она нам не по карману. И соглашается она со своими министрами или нет, есть у нее собственный голос или нет — она глава государства и отвечает перед народом.
— Но она же ребенок, ребенок! — с досадой сказал отец.
— Да будь она хоть грудным младенцем! — ответила Морфид. — Ее поставил туда народ, и он имеет право ждать чего-нибудь взамен. Ну дайте ей конюха, если вам так хочется, дайте ей дворец, но не двадцать же — ведь Бог, которому она молится, не владел ни одним дворцом. И конюхов у него не было, — у него не было ничего, кроме тряпицы на чреслах. Ни епископов, ни статутов, ни треугольных шляп и митр, ни пятитысячной годовой пенсии во имя Божье. Ведь священники ее церкви получше министров умеют выжимать у бедняков последний грош каждое Благовещение и Михайлов день.
— Мы же говорили о Виктории, — устало сказал отец. При чем тут треугольные шляпы и Михайлов день?
