провожатым, Кид решил поговорить с ним о Свене, но тот разразился проклятьями и стал в ярости распылять дезинфицирующее средство, словно само это имя служило разносчиком вредных микробов.
Утолив чем-либо голод и купив бутылку спиртного, Кид убегал от снежной бури и вьюги, которая вихрем кружила над Бауэри клочки грязной бумаги. Обычно он приходил на Большой централ, когда сиреневое небо уже усеивали драгоценности, и, сам не зная почему, всегда читал «Панам» задом наперед. Гигантские билдинги уменьшали и успокаивали его: он был карликом Ки-дом под охраной добродушных монстров; безобидным насекомым, которое никто и не думал давить в книге, где десятиметровыми буквами выводились волшебные слова «Кока-кола» и, особенно, «Гордоне» — почетное имя подземных Матерей, божеств, полных отвращения к святотатственному кривлянью жестикулирующих феминисток с жирными волосами и грудями, похожими на уши спаниеля.
Узкий проход 13-го пути был хорошо знаком и приветливо встречал его, точно первый буй в гавани. Кид залезал в свою скорлупу, спускался, влипая в нежную слизь темноты, и брел по туннелям, с новообретенной ловкостью огибая препятствия. Иногда он проведывал человека в маске, но очень редко добирался до Свена, который ютился еще дальше — Лазарь в саване из загнивающей костюмной ткани в клетку, никогда не покидавший своей могилы. Что же до остальных, Кид избегал встреч с ними.
Лежа на половой тряпке, подобно сторожевому псу, Кид дремал во влажной теплоте гротов. Он был пещерным зверем и в то же время безмолвным эмбрионом посреди сталагмитов, обоев, цветочных узоров и трубчатых сталактитов первозданного мира. Став мягким, его живот шарообразно вздувался. Голова закруглилась, обнажился лоб, которого раньше не наблюдалось, и теперь он нависал над очками, стиснутый дужками. С каждым днем ноги чуть больше сгибались, и Кид любил складывать на груди две лапки, хрупкие и легкие, как у лягушки. Вновь воцарялся порядок. Доносились голоса извести, замурованной в цементе, руды, из которой был выплавлен металл для труб, и кипящей воды, словно подогреваемой лавой. Из неистощимых сосцов мамочки и мамули извергались грохочущие водопады. Ему было хорошо.
На вазе Евфрония двое подбирают бренные останки Сарпедона: так и тело Сеймура М. Кеннета, свернувшегося клубком в позе эмбриона, подняли за подмышки и подколенки человек в маске (правда, на сей раз бескрылый) и одурманенный Гипнос, покрытый сальными чешуйками вязаных петель.
— ...Что-то заподозрил, а, проходя мимо, учуял запах...
— Это хоть он?..
— Мы никогда не ошибаемся, забыл?..
Лицо сожрали крысы, впрочем, не полностью. Они же сдвинули тряпку, под которой задохнулся Кид, — именно ею, как можно было предположить, его и задушили.
Им понадобилось больше трех часов, чтобы поднять и втащить его на территорию «Вальдорф- Астории» той дорогой, какой они редко ходили вместе. Оба взмокли от напряжения, но снять с себя одежду значило навсегда с нею распрощаться. Один лишь приподнял маску, а второй стянул трикотажную куртку и повязал ее за рукава на талии. Обглоданное лицо то и дело ударялось о ступеньки лестницы или о стену. Обмякшие руки покачивались, подобно пустым рукавам. Один раз тело даже покатилось кубарем вниз и распласталось на цементе, оставив огромное пятно, и казалось, будто оно что-то говорит, обращаясь к тени, которой стало теперь навсегда. Они спустились за ним, взвалили на спину этот полый рог, где завывали тритоны смерти, и обхватили запястья, покрытые дряблой, холодной кожей, спеша достичь цели, пока не рассвело. Похоронный кортеж сопровождался большими органами трубопровода, юркими тараканами да черным крепом из мух. Намечалось великое пиршество.
Двор с мусоросжигателями полнился шумом машин, на землю падал квадрат света. Чей-то оклик, время от времени — далекий звонок, и ни одной живой души, не считая серо-рыжей, мягкой шерсти и меха, молча рыскавших возле урн.
Они не бросили его, а осторожно положили на землю. Ради приличия следовало бы накрыть лицо, но у них ничего с собой не было, не говоря уж о том, что они спешили скрыться. Да еще вся эта серо-рыжая шерсть с горящими слюдяными глазами...
Уходили с чувством облегчения. Разумеется, персоналу «Вальдорф-Астории» не впервой было находить такого рода посылки. Их даже разбирал смех.
Добравшись до уголка Сеймура М. Кеннета, они без единого слова разделили между собой содержимое картонки. Там лежали махровое полотенце, коробка «нескафе», соль, горчица и пакетик из папиросной бумаги, которой так удобно протирать очки. Сами же очки исчезли.
ИДАЛИЯ НА БАШНЕ
Настанет время, и мисс Идалия Дабб представит себя относительным и незавершенным подобием Бонни Данди — горца, верного королю Якову и обладавшего такой горячей кровью, что вода начинала кипеть, когда он опускал в нее ноги. Бонни заключил договор с Дьяволом и оставался уязвимым «лишь для того, что принадлежит ему самому», потому пуля, принесшая Бонни смерть, была отлита из пуговицы с его одежды, проданной врагу вероломным слугой. «Быть мне Данди», — говорят шотландцы в случае беды. Так и бедственное положение семнадцатилетней мисс Идалии Дабб, ее агония и смерть будут вызваны тем, что принадлежало ей самой: ножкой в маленьком ботинке, равно как и молчаливой изменой. Рассмотрим орудие роковой цепочки причин и следствий. Летом 1851 года в моду вошли весьма кокетливые ботинки — плоские, из светлой кожи. Их резко срезанный лакированный носок показывался крайне редко, разве случайно или из озорства. Центральный шов проходил вдоль всего подъема до самой лодыжки и так туго ее сжимал, что сверху иногда нависала плоть. Впрочем, это не относилось к мисс Дабб, ведь ее ноги в белых чулках были прямыми и худыми, как у птицы. Глаза, тоже птичьи, напоминали круглые перламутровые пуговицы с темной точкой в центре, на которые застегивались сбоку ботинки. Внутри — слегка изогнутая ножка с розовыми ногтями, подстриженными под прямым углом, с синеватой кожей цвета снятого молока. Именно этот сложный динамичный механизм, движимый мышцами и нервами, приведет к роковому событию — медленной и мучительной смерти мисс Идалии Дабб, которой я посвящаю назидательную новеллу, где изображена ситуация, связанная с недоразумением и последующей находкой.
— Мне хотелось бы совершить путешествие на воздушном шаре, — сказала Идалия Дабб, как бы ни к кому не обращаясь, но, желая быть услышанной, закрыла один глаз, дабы лучше оценить округлость шарика, который она держала большим и указательным пальцами против света: косточки виднелись в мякоти расплывчатыми пятнышками. — Долгое путешествие на воздушном шаре...
Миссис Дабб посмотрела на дочь с непониманием, сожалением и целой смесью противоречивых чувств.
Спросив для вида, не желает ли кто-нибудь доесть ветчину, и не дожидаясь ответа, мистер Децимус Дабб сам проворно ее загреб. Из-за него чаепитие затягивалось до бесконечности, поскольку он несколько раз начинал все сначала: похоже, рак простаты необъяснимым образом обострил аппетит. Мистер Дабб продвигался сквозь горы еды, подобно шахтеру, рубящему уголь киркой, и печально было наблюдать, как он с необычайной энергией проглатывает то, что питало его кошмарную опухоль.
В детстве Идалия часто садилась в корзину для белья, и та вмиг становилась корзиной воздушного шара — челноком, в котором она, заблудившись и оставшись одна на целом свете, с медленной быстротой плыла к неведомым полям. Эта игра разжигала странно окрепшее воображение: достаточно было покрутить виноградину большим и указательным пальцами, чтобы увидеть шар, который, возможно, когда-нибудь унесет ее вдаль — на высоте птичьего полета.
Мисс Сесил и Райли, такая же резкая, как ее фамилия, изрекла какую-то коварную пошлость о луне. Она вечно бросала двусмысленные фразы, всегда пытаясь встревожить или ранить Идалию косвенным путем, дабы не чувствовать себя виноватой. Это было порой нелегко, ведь Идалии хватало язвительности, чтобы противостоять «Тетушке Гадюке», как она ее окрестила. По правде говоря, их родственная связь
