и лежала Довольно близко от нашей просеки. Почва была такой болотистой, что мы по щиколотку вязли в озерцах грязи, среди больших пузырей, которые булькали и лопались, со свистом выпуская газ. –
Сегодня ночью, разбуженный шумом дождя, я приподнялся, оперся о деревянную раму кровати и сел в темноте, не зажигая света. «Полночные терзания»[16]. Я хотел добраться до истоков наваждения, искал объяснения тому, что днем и ночью одна и та же мысль довлеет надо мной, околдовывает меня. Внезапно я понял, что ответ находится в книге, которую я читаю и которую уже прочитал когда-то, - в зеленой выцветшей книжечке. Я понял, что знал ответ до того, как был задан вопрос, до того, как была написана книга, до того, как я научился читать и даже до того, как я родился. Удивительная иллюстрация к теориям Августина о предопределении свыше. Воистину, не без иронии...
Итак, мы видим, до какой степени множественность и универсальность мотива делают невозможным выделение из него одного четкого и автономного компонента без вовлечения в процесс дополнительных и даже противоречивых элементов. Очевидно, что, в соответствии с маятниковым балансом космических систем, Дионис делит некоторые свои атрибуты с Танатосом. Метаморфоза, прекращение длительности и уничтожение индивидуального сознания являются для них общими. Бездны - общее их достояние. Если же говорить о тигре, то экзотизм, придающий ему чуждый нормам характер, превращает его в чудовище, явившееся из Гадеса. Итак, круг замыкается почти автоматически: символы смерти и разрушительной ярости сливаются воедино в знаках, воплощаюших ночь, холод, влажность, луну, отрицательное и женское начала. Вне зависимости от факторов времени и места, а также вне связи с любым понятием классической мифологии, механизмы бессознательного, по же, во все времена воспринимали образ тигра как связанный со смелостью, а идея «оседлания тигра» появилась в интеллектуальной вселенной человека стихийно. Представляется также, что роль, приписываемая тигру некоторыми азиатскими легендами, не слишком отличается от той, которой наделен сфинкс в эллинских или эллинистических мифологиях. Так, например, в малайской сказке под названием «Тигр и Отражение» перед нами предстает тигр, обманутый хитростью малого оленька, мемина, и бросившийся в воду на свою погибель. Совсем как сфинкс после ответа Эдипа! Аналогия, сколь она ни случайна, предстает от этого не менее характерной, так как символы - выражения всеобщего желания идентифицировать космические энергии - всегда проявляли свое загадочное родство не только от цивилизации к цивилизации, но зачастую даже от континента к континенту. Небесполезно, впрочем, будет отметить, что мотив существа дьявольского - то есть космического, - обманутого простой тварью, послужил основой для целого ряда средневековых басен; в них изображается Дьявол, становящийся, в конечном итоге, жертвой человеческих уловок - совсем как побежденный Эдипом сфинкс или одураченный мемином тигр.
Его имя Могул, сказал мне охранник. Или, скорее, его так зовут, потому что тайное имя его неизвестно. Я хотел дать ему имя, ведомое лишь мне одному, но меня удержал страх святотатства. Пусть остается неназванным. Пусть пребудет выше дат и слов. Тигр как он есть. Вечный. Несформулированный.
Итак, тигриный лик. Уши, лежащие за сильным изгибом лба.
Впечатляющий пейзаж в тонах жженой сиены и охры испещрен длинными черными отметинами, пересечен бороздами, которые землетрясение, сопровождаемое вулканическим рыком, проложило по обе стороны широкого трепещущего носа, ни единой рябью не нарушив безмятежно чистую гладь двух янтарных озер. Но, в окружении мягких и шероховатых даров моря, волосатых, пульсирующих, жестких, поросших иными белыми антеннами, - преддверие слизистых оболочек, кожа ноздрей, оранжевая и шершавая, чья линия как бы повторяет очертания позвонка. Ниже - черные и влажные вульвы, сердце ракушек. Резцы неправильной формы выглядят трогательно в своей наготе, ибо в устрашающей улыбке тигр открывает взору самое интимное, самое тайное из того что имеет: кость. Какое бесстыдство, и, вместе с тем, какой дар! - сталактиты и сталагмиты с налипшими остатками пены, грот, от которого словно бы отступило море, розовый коралл десен, красный, бугор, губчатый коралл блестящего языка. Мохнатый подбородок круглится, завершая конструкцию, подобно архитектурному парусу свода - на подступах к белокурым пустыням шерсти.
Надо что-то сделать. Надо. Пусть этим Матье завладеет неукротимое наваждение, великое безумие. Он попадет в тиски. Он заскользит все неудержимей, словно по наклонной плоскости.
Я не был к этому готов. До сих пор моя личная жизнь протекала в ледяном одиночестве, напоминавшем сгущенный холод вокзалов. Суетность встречает во мне отклик еще меньший, чем натюрморты с черепами. Я - человек гордости.
Предполагаю, что тигр вошел в мою жизнь, чтобы заполнить образовавшуюся там пустоту. Я всегда знал, что создан для неистовой страсти, так как ошибкой было бы считать, что душевные потрясения являются уделом лишь чувственных натур. Если я мало согласуюсь со своими чувствами, то это, на самом деле, вызвано тем, что большего они и не требуют и речь в моем случае идет скорее о естественной склонности, чем о сознательной аскезе. Если, к примеру, моя излюбленная диета состоит из фрукта и чашки риса, то это просто потому, что мое мнение о «хорошей кухне» еще ниже, чем о плохой. А плотское общение с женщиной меня привлекает меньше, чем общество мужчины, которому я, в свою очередь, предпочитаю одиночество. И даже здесь мои потребности весьма ограничены: мне достаточно тайных игр, чтобы никакое неуместное вмешательство не спугнуло мою химеру.
Впрочем, как-то я посетил один подпольный бордель на улице Обэр. Он помещался в квартире с поддельной мебелью в стиле Людовика XVI с накладками из гравированных зеркал, пастельными листами и эстампами Моро Младшего. Жестоко угнетенный уже одним этим слащавым декором, я увидел, как в комнату входит девица, которую «мамаша» привела мне без спроса. Я тщетно попытался отделаться от этой шлюхи, леденившей мне кровь в жилах своей улыбкой и острыми, как у пилы, зубами. Ее игуанье лицо с розовыми глазами, увенчанное соломенной шевелюрой со взбитыми прядями, покачивалось на хищной шее. Я прилагал все усилия, чтобы не смотреть ей между куцым бюстом и щуплыми ляжками, - на сферический, тугой, отвратительный живот, на брюхо, набитое яйцами, готовыми лопнуть.
Девица накинулась на меня так, будто речь шла о ее жизни. Я постарался высвободиться, но, помимо алчности к деньгам, уже, впрочем, удовлетворенной, это существо упорно хотело меня удержать из чистой зловредности: прожорливая игуана опустилась на колени у моих ног, намереваясь возбудить во мне невозможное желание. Это было уж слишком. Я резко встал и оттолкнул девицу, которая соскользнула на ковер, покрытый неописуемыми цветами. С тех пор я уже забыл, какими ругательствами и проклятиями я ее осыпал, попутно приводя себя в порядок, но они, без сомнения, произвели на нее сильное впечатление - она отшатнулась, присев на пятки, рыча и задыхаясь.
Несколько лет спустя, уже осознав, кто я такой - или что я такое, - я обратился к услугам зрелых и красивых девиц, работающих на самих себя в квартирках-студиях Отей[17] . Их арсенал - ремни и веревки - мог иной раз меня взволновать, но то, как они им пользовались, выдавало грубость их душ и скудость воображения.
Как-то раз, во время пребывания в Германии, я попросил одного друга, о чьих вкусах был осведомлен, выказать ко мне суровость.
Он посмотрел на меня с невыразимой холодностью:
-
