Имеется еще разновидность мухи по имени
Он чуть повыше мопса, но голова его похожа на бутылочную тыкву. Его красное одеяние морщится на вздутом животе, а в руке он держит деревянную саблю. У него глисты. Рот его постоянно приоткрыт.
- А хочешь, мой милый, увидеть красивую белочку в золотой шапочке? Она живет на дне колодца... Хочешь?.. Но чтобы ее увидеть, нужно терпение, и, главное - никому ни слова, никому, о том, что я тебе про нее рассказала, не то она не покажется. Почаще заглядывай в колодец, когда будешь один, и хорошенько наклоняйся. Подальше наклоняйся вперед... Когда будешь один...
Пузатый дядюшка говорит, что, вероятно, нет смысла собирать семейный совет в присутствии нотариуса, но аббат опровергает его сомнения, прибегая к многозначительному, но туманному намеку на некие благоприятные связи с Мессиром Гранде. Такова вечная дилемма: нужно уметь говорить, ничего при этом не сообщая, и приманивать, не слишком себя выдавая.
Паж-мавр кое-что знает. Гондольер кое-что видел. Служанка кое-что нашла. Врач кое-что подозревает.
Мухи с тугими бледными брюшками скребут свои меховые рукава и вычерчивают черные партитуры. Лето проходит в скуке и духоте. На Торчелло воркуют не голуби, а чужестранные горлицы, чьи голоса звучат смехом и рыданием. На острове также есть огороды, и буйное их ликование приходится на август - пик безудержной радости. В воздухе витает благодеяние канталупы и исходящий от базилика аромат юных подмышек но, вместе с тем, и предзнаменование всеобщего дезертирства. Экстаз сходит на нет, хрипя в агонии. С наступлением сумерек черные шевелюры и похоронные плюмажи опускаются на заходящее солнце, а ночью вороватые ливни сбивают незрелые еще лесные орехи и мягкие скорлупки каштанов, пробуждают запятнавшие камни охряные лишайники и потрескивают каплями по буро-золотистым пузырькам газа на падали в глубине кустов. Крылатые семянки осыпаются с лип, на которых топорщатся рогатыми трихомами[64] наросты, проступающие серебристыми сплетениями, наплывами лака и язвами проказы. Лето скоро умрет.
После случившейся драмы решено вернуться в город, и Альвизе даже подумывает о том, чтобы продать дом на Торчелло.
...поскольку Вам известна его репутация, дорогая сирена. И на сей раз это оказалось одной из обычных его мистификаций. Не случилось ни единого подземного толчка, и осенью все возвратились в город. Это происшествие лишь ускорило начало дачного сезона. Но что сказать о жизни на вилле?.. В сущности, у загородных домов немало недостатков, и, хоть образ жизни там и более свободный, чем в Венеции, они далеки от того комфорта, которым мы наслаждаемся здесь. Некоторые дома даже изрядно запущены. Чего стоят, например, одни эти колодцы, которые ленивые служанки на целый день оставляют открытыми, так что по несчастливой случайности...
Кто-то читает записку, предназначенную другому. В туалетной комнате поспешно споласкивают бокал. Кто-то шепчет в склоненное ухо. Кто-то считает дукаты. Кто-то запечатывает конверт. Быстро исчезает в кармане веер, лежащий на геридоне. Кто-то шпионит за проходящими по лестнице. Кто-то штудирует надгробное слово. Сгорает в огне пара перчаток. Кто-то входит в салон. Кто-то выходит в маске. Кто-то изменяет голос, отдавая приказания гондольеру. Кто-то изменяет почерк. Кто-то изменяет походку. Кто-то хочет, чтобы со всей еды и напитков сперва снималась проба. Кто-то делает комплимент. Кто-то знает, где достать необходимое: черную белену, растушую среди развалин, наперстянку с кремнистых почв, мандрагору, что вздымается в тенистых зарослях. Полученные из растений вещества можно подмешать в пищу, сласти, питье, или, что еще легче, в клистир или облатку.
Кто-то что-то дистиллирует в ночной тишине кухни. Кто-то показывает кусочек шелка, обглоданный крысами и говорит, что те сожрали так десять тюков. В одной из лачуг на Фондаменте Нуове кто-то пишет при свете свечи.
...но никто из них никогда об этом не говорит. Вчера я слышал, как Альвизе Ланци жаловался матери на то, что дела его идут очень плохо. Кроме того, ему, похоже, никак не избавиться от прогнившего дома на Торчелло, за который он слишком дорого просит. (Сумму я сообщил Вашим Милостям в предыдущем отчете.) Игрой никто из Ланци не злоупотребляет, и игорный дом на Калле Сан Лука они посещают довольно редко. Вчера я сопровождал туда Синьору Оттавию, которая выиграла пять дукатов в «мангольд». (Могу поклясться, что владелец одной из масок говорил голосом Марио Мартинелли; как бы то ни было, человек в этой маске проиграл в фараон сумму, которую я не смог оценить точно, но которая показалась мне значительной.) Поскольку я не провожу у Ланци весь день, прошу Ваших Милостей соблаговолить меня извинить, если что-то от меня ускользнуло, и не относить это упущение на счет моей невнимательности. Синьора Оттавия - очень властная женщина, и, когда в полночь она меня отсылает, приходится ей повиноваться (даже если видно, что лампы в салоне горят еще очень долго после того). Я также прошу Ваши Милости соблаговолить принять во внимание, что угнаться за двумя зайцами нелегко и наблюдение за Ланци отнимает половину времени, которое от меня требуют посвящать секретарю посольства. Что же касается последнего, то к нему, возможно, стоило бы приставить какого-нибудь юношу, поскольку я слышал однажды в кафе, что он необычайно любит...
- Очки, лорнеты, лупы!.. Доктора - сущие ослы, и все отчетливей я вижу лишь то, что вижу я как раз очень плохо. Тереза, разумеется, не возьмет на себя труд почитать мне, поэтому я попрошу Дзампони, чтобы он отпустил племянницу побыть моей чтицей. Она может помогать ему утром и приходить ко мне после полудня, поскольку мне вовсе не нравится, как произносит фразы Трапасси: манера у него быстрая и какая-то летучая.
Она сердита на меня за то, что я никогда ей не читаю. Ей бы мои головные боли!.. Порой это просто невыносимо, хоть териак[65] мне немного и помогает... Я больше не могу играть на клавесине... На меня больше не смотрят... Наверно, я становлюсь дурнушкой... Я в совершенном отчаянии... Я и сама стала плохо видеть, и мне все время холодно...
Иной холод обрушивается 28 декабря 1788 года на двойной охряный изгиб Канал Гранде, на перепончатоногих коней, несущих колесницу Нептуна, и на тритонов, изрыгающих изо рта тростник. Скованная толстым, кое-где неровным коричневым льдом, лагуна в мгновение ока превращается в цирк, переполненный канатоходцами, жонглерами, вожаками медведей и балаганщиками с диковинными уродами. Здесь глотают горящую паклю и расплавленный свинец, вытягивают изо рта десять локтей веревки подряд, Арлекин под самым носом у Панталоне наставляет тому рога, а Франчискина пляшет, выставляя напоказ ветхие нижние юбки, и фальшиво поет под тамбурин. Рыжая дымка от мясных жаровен поднимается в ледяной воздух, пропахший салом, мочой и винной бочкой. Лагуна, оглашаемая из конца в конец ревом волынок, служит также и залом, где устроили бал любители катания на коньках, и вид скользящих по льду пар наводит на мысль о брачном ритуале водных жуков. Одни образуют круги, другие танцуют сарабанду под звуки скверных скрипок, на которых проворно пиликают восседающие на подмостках деревенские музыканты, закутанные в шерсть и козлиные шкуры. Те, кто не решается выйти на лед, змеятся по берегу темной гусеницей. Здесь можно забыть обо всем. Прежде чем висящий в небе большой апельсин исчезнет за Ла Салуте, зажигают факелы, и по льду украдкой пробегает их тусклый розовый отблеск. Все это продлится до 10 января 1789 года, но поскольку с октября уже начался Карнавал, суматоха не стихает ни днем, ни ночью. Иногда все же надо и спать, и во время недолгой дремы кому-то снится сон.
Кто-то видит во сне, как совершает убийство, которое станет самым сильным ощущением всей жизни, необыкновенным поступком, облагороженным в придачу сладостными изысками фантазии. Спящий грезит, как на мостовой бутылочным осколком перерезает горло какому-то человеку, чье лицо видится туманным пятном. Известно, однако, кто этот человек, но личность его тут же забывается, а вот тепло липкой крови на
