Хемлок, или яды

бывает. Она решила навести справки о господине де Бренвилье и хорошенько разузнать, выйдет ли из него покладистый рогоносец? Выснилось, что выйдет.

Между балясинами висячей ложи неуклюже, точно куклы над ширмой, жестикулировали музыканты. Пищала бесцветным голоском продольная флейта, а кисло-сладкие скрипки неутомимо наматывали свои мелодии на замогильный бас сальпинкса[101] либо перебивали всхлипы виолы. Бурре сменялись аллемандами, арии джигами, и веселая или торжественная, бодрая либо возвышенная музыка на миг взмывала к позолоченной лепнине потолка, еще минуту парила у карнизов, а затем, расправив крылья, обрушивалась на великолепное пиршество. В мраморной гостиной за столом сидело больше сотни гостей: все ели из серебряной и золотой посуды. В зеленом и пурпурном мраморных зеркалах вспыхивали приглушенные отблески, неясные светящиеся призраки сочетали древесный рисунок оникса с луночками люмашеля, словно тонули в темных болотах либо плавали в лужах крови, нескладно соединялись с застывшими в жилках моренского мрамора высокими извилистыми феями или вдруг исчезали, ослепленные и распуганные ровной завесой желтого льда, когда мимо проходил факелоносец.

Обед начался около полудня, и теперь в высоких окнах темнел поздний сентябрьский вечер, прогоняемый блеском серебряных мисок и кувшинов, отражавшийся хвастливыми отблесками пламенеющих канделябров на боках тазиков с бутылками рейнского, янтарного богемского и большими темными бутылями журчащего и пенящегося вина, изобретенного в шампанском аббатстве Отвилле.

Большой стол опоясывали живой гирляндой изнывающие в тесных корсетах женщины с распрямившимися из-за суповых паров волосами и блестящие от пота мужчины. Судейские оживили собственные тоги брыжами из фламандских кружев, плоскими воротниками, веретенообразным гипюром с большими веточками кораллов на черном сукне, которые, переходя в сложный плетеный узор, вдруг завершались пенными каскадами, постоянно менявшими очертания белоснежными сливками. Из-под таких же кружев на жестких манжетах, точно кристаллами льда, усеянных звездами и розетками, выглядывали женские руки, казавшиеся еще тоньше из-за огромных рукавов в атласных лентах, в прорези которых виднелся пышный муслин, подобный тому, что вздувался под короткими мужскими куртками. И все это шевелилось в порхании шарфов, потоке фуксиновых и красновато-лиловых лент, посреди переливавшегося золотом газа, вишневых, бледно-желтых, золотистожелтых и чумно-желтых вуалей, ночных складок панбархата с поблескивавшими серебряными пальметтами, покрытого синельной сеткой атласа, черной парчи с черным же тканым узором, блестящих изумрудных, лазурных, гиацинтовых и даже пурпурных валов, теплого сверкающего велюра, на котором вспыхивали драгоценные камни, очи мелкого жемчуга, ослепительные брильянты.

Мари-Мадлен, сидевшая между отцом и молодым супругом, надела большую робу с серебряной чеканкой и ожерелье, подаренное на свадьбу Дрё д’Обре: три ряда крупных индийских парангонов чередовались с опалами - хоть те и вышли из моды, отец знал, что дочь их любит, к тому же пагубный для многих опал детям Сатурна приносит удачу. Эти редкостные поблескивавшие камни были привезены из Венгрии, и казалось, они торопливо, беспрерывно шушукались между собой.

Каждую перемену блюд музыканты предваряли новой мелодией, а повара с резальщиками вносили на плечах лососей, спускавшихся по серебристому течению длинных блюд; мраморные, под Цвет стен, галантины; подаваемых целиком жирных козлят; паштеты из зайчатины и оленины в окружении пирожных с кремом; золотистые круглые пироги; заливное из морских угрей, похожих на ос в янтаре; гусиный паштет, студни из ветчины и большие куски крупной дичи в черном соусе - с едким запахом кровавых погонь, смерти и разложения.

В конце залы установили парадный буфет со сверкавшими золотыми и серебряными изделиями, украшенный очень популярными в ту эпоху наборами китайского фарфора эры Канси[102]. Там красовались ряды салфеток, сложенных по методу мастера-укладчика Эстера: бабочкой, птичкой, завитой короной, патиссоном, капустным кочаном, турецким тюрбаном, шестигорьем и даже двенадцатигорьем - тоже завезенным из Азии способом. По случаю торжества был заведен итальянский обычай есть вилкой, так что поначалу гости обедали сдержанно и даже с церемонным достоинством. Но затем, разгоряченные бургундским, мальвазией, испанскими и гасконскими винами, принялись объедаться мясом, обгладывать кости, поглощать соусы, брать штурмом крепости из фазанов, кафедральные соборы из рябчиков и бастионы из свинины, барахтаясь в вермельных тазиках с темной трясиной сальми и тушеного мяса. Пробивали бреши в белоснежных утесах ломбардского маскарпоне[103], срывали украшения из перьев и золотой фольги, опрокидывали пирамиды из вырезанных цветами овощей, которые грузно обрушивались в опорожнявшиеся блюда. Одни гости во время еды разговаривали, отпуская несвежие сальные шутки, а другие, замкнувшись в себе, молча проглатывали кушанья. Тем временем соусы застывали, покрываясь тусклой пленкой, а на испачканной скатерти вырастали горы из корок и чешуи. Под столом же разыгрывались страшные баталии между большими и мелкими псами, дравшимися за недоеденные тушки, которые валялись на полу между растоптанными дамскими сумочками, сломанными веерами и слипшимися опахалами из страусовых перьев.

Около полуночи Дрё д’Обре вместе с мадам де Бренвилье, еще довольно милой и красившей волосы по венецианской моде, чтобы выглядеть двадцатилетней, открыли праздничный бал. Гости зашептались, пошутив, что до конца этого и так уже куцего года может еще состояться вторая свадьба. Мари-Мадлен и ее супруг вечером уехали в свой пикардийский замок де Сен. Там-то и состоялась их первая брачная ночь: Клеман де Бренвилье нисколько не удивился, не обнаружив того, на что вряд ли сам рассчитывал. Ну а Мари-Мадлен и не ждала от мужа ничего примечательного.

***

Нет, Фронда меня совершенно не волнует. Для меня гораздо важнее, как складывают салфетки и какое платье у дагиды, которую я леплю, дав ей имя Мари-Мадлен де Бренвилье. Леплю в назидание праведникам, в поучение грешникам, а главное, в утеху любознательным, а то и распутникам. Важны лишь цикута, искушение, родинка в виде стрелки, фазанья тушка и пятно бургундского на скатерти. Только то, что я живописую.

***

Род был не такой уж и древний, но об этом предпочитали не вспоминать. Реймский красильщик Жан Гобелен обосновался на берегах Бьевра в 1443 году. Этот добрый ремесленник превосходно наносил шарлаховую краску, и отличное качество изделий позволило ему вскоре сколотить состояние. Однако семья Гобеленов не задержалась на берегах обогатившей ее реки, и пожалованный в 1554 году дворянством Жак Гобелен де Бренвилье покинул этот квартал. Его потомки были затем членами Счетной палаты, государственными казначеями, советниками и председателями Парламента. Когда Гобелены стали дворянами, их промысел перешел к господам Кане, которые при помощи фламандских ремесленников объединили его с производством готлисовых гобеленов[104]. В один прекрасный день сеньоры де Бренвилье стали маркизами и получили герб с серебряным шевроном на лазурном поле, двумя золотыми звездами на главе щита и такого же цвета распростертым крылом на его оконечности.

Клеман Гобелен де Бренвилье, барон де Нувар, оказался точь-в-точь таким, как описывал Дрё: приятной наружности и веселого нрава. Достоинства его внешности сводились к отсутствию недостатков, и лишенное отличительных черт овальное лицо с округлым подбородком и средней высоты лбом соответствовало обобщенному образу вполне заменимого молодого человека. А веселый нрав проявлялся в страсти к игре и удовольствиям, привычке к роскоши и тратам, подчас превышавшим годовой доход в тридцать тысяч ливров, хотя это и так изрядная сумма. Мягкий и покладистый муж восполнял недостаток ума врожденным добродушием и беззаботностью, которую могла омрачить лишь мысль о каких-либо трудностях. Весьма довольный приданым в размере четырехсот тысяч ливров, он был совершенно очарован Мари-