Хемлок, или яды

перебирала четки, а с виду совсем небрезгливый Булыга убирал испражнения или переносил господина на другую кровать, пока меняли постель. При этом он успевал регулярно информировать Мари-Мадлен.

— Эх, мадам, ну и канитель развел этот малый! Куча хлопот от него, и я уже не знаю, когда он наконец подохнет!

— Перестань, ты ведь хороший парень, и оказал мне большую услугу...

В мае Мари-Мадлен уехала в замок де Сен под Вервеном, где когда-то провела свою первую брачную ночь. То было серо-розовое сельское строение с заросшими мхом статуями и маленькими окнами, в которых отражалось вечернее солнце. Мари-Мадлен взяла с собой Брианкура и детей. Без конца твердя о «чести» и «мирской славе», она постоянно говорила, что хочет жить на широкую ногу, и внезапно решила обеспечить блестящее будущее (как она выражалась, «добротный дом») своим детям, чья судьба дотоле так мало ее заботила. Луиза выйдет замуж за богача, Жан вскоре тоже станет гражданским наместником, а Мари и Франсуа получат роскошное приданое.

— Ты же прекрасно понимаешь, солнышко, - поставив бокал, сказала она Брианкуру, - у нас впереди много дел.

Он посмотрел на нее с любопытством и смущением.

— Сейчас мы заняты устранением гражданского наместника -его пост займет мой сын, а заодно уберем и зажиточного придворного советника. Но это не все, ясное мое солнышко, нужно еще кое-что сделать. Скоро мы вернемся в Париж...

Она думала о Мари-Терезе и Анриетте. Растерянный и перепуганный Брианкур бросился к ее ногам.

— Умоляю, откажись от этих замыслов... Распутство тебя погубит.

Закрыв ему рот рукой, она осыпала поцелуями нежно-розовые щеки.

Каждый день Мари-Мадлен раскрывала ему подробности своих злодеяний, и каждый день он узнавал о каком-нибудь новом преступлении. Она ничуть не раскаивалась в убийстве братьев, которые, по ее словам, гроша ломаного не стоили, но, заводя речь об отце, изредка могла и всплакнуть. На следующий день после одного из таких признаний она фурией ворвалась к Брианкуру.

— Я рассказала тебе о разных мелочах и теперь очень жалею. Ведь это вопрос твоей и моей жизни, а ты - жалкий слюнтяй, ничтожество.

— Я никому ничего не скажу, но раз ты мной недовольна, позволь мне вернуться в Париж.

Она вмиг смягчилась:

— Нет-нет, если только ты будешь держать язык за зубами... А я в этом уверена... Я тебя озолочу, - легкомысленно пообещала она, хотя уже промотала почти все свое золото.

После полудня приехал Сент-Круа и долго беседовал с Мари-Мадлен, а затем и с молодым учителем, заверив его в дружеских чувствах и попросив заботливо ухаживать за маленьким Франсуа, которого горячо любил.

Словом, Брианкур вел там довольно странную жизнь.

***

— Истина - часть речи, обойденная молчанием, - говорит X. — Разве это не одна из наших любимых фраз?

— Прошу тебя, помолчи.

Хемлок проводит рукой по глазам - это движение она совершает все чаще, оно становится чуть ли не манией.

Какая истина, какое молчание возможны после встречи в музее Гальера, и что собой представляет наша жизнь, раз мы съели вместе пуд соли? Хемлок задумывается о соли вообще, которую багдадские караваны привозили в Индию или даже в Китай - то через пустыни, то над причудливыми ущельями. Об отложившейся в мергеле соли высохших морей, соли живых источников, сиреневой океанской соли, торфяной соли, хитроумными способами выделяемой в Нидерландах. В старину, прежде чем выставить голову казненного в назидание грешникам, палач варил ее с солью, чтобы она не слишком быстро разлагалась, и с тмином, дабы отогнать домашнюю птицу и ворон. Но что сказать о похищенной и случайно оказавшейся в Берси голове, которой Мари-Мадлен любовалась в морге? О сером шаре с прилипшими прядями и выпученными, побелевшими, как у вареной рыбы, глазами? Конечно, мерзко. Но сколько соли в моих слезах? Надо бы засолить голову в слезах и зарыть в горшке с базиликом, точно голову оплаканного Изабеллой Лоренцо[136]. Надо бы... и сама не знаю, что надо сделать. Устала. Боюсь ослепнуть. Но, что бы ни случилось, X., ты останешься со мной навсегда, immer wirst du bei mir sein...

X. не в силах ответить и пристально смотрит на Хемлок, судорожно сжимая скрюченными руками подлокотники. С коленей соскальзывает книга, распахиваясь на «Юдифи» Мантеньи из Уффици[137].

Изображенная со спины Юдифь, написанная гибкими, подчеркнутыми белым мелом мазками, с манерным отвращением опускает голову Олоферна в протянутый служанкой мешок. Юдифь хладнокровна, уравновешена - она знает, что делать, упирается левой ногой, а согнутую правую свободно отставляет в сторону. В ней нет ничего упыриного. Легко представить ее состарившейся матроной, хранительницей очага, дебелой бабой из Писания.

Хемлок со вздохом поднимает книгу. Вечно приходится все поднимать. Она рассеянно смотрит на иллюстрацию и ненадолго вспоминает еще висящую на лестнице «Юдифь» Таддео Дзуккари - опасную белокурую красавицу с выпуклым лбом и заплетенными в виде раковин косами, заступницу, которая потрясает обагренным мечом и держит голову Олоферна за волосы.

***

Когда вошел ювелир, Мари-Мадлен сидела на стульчаке с зеленой бахромой. Спокойно подтеревшись тряпкой, которую протянула служанка, она не спеша опустила юбки и попросила показать драгоценности. Едва купец раскрыл футляры, тотчас вспыхнул ослепительный свет: точно пожары во мгле, засверкали мексиканские опалы.

Мари-Мадлен встретилась с камнями взглядом. Все они словно заговорили одновременно. Она слегка смутилась, но в конце концов все же выбрала два огромных, оправленных в перстни - их привез некий испанец, позднее угодивший в засаду и убитый в Бордо.

Как только маркиза отпустила купца, ей доложили, что Мари слегла. Закрыв глаза и невнятно стеная в бессловесном бреду, девочка мотала на подушке тяжелой покрасневшей головой. Врач готовился к кровопусканию.

— Крапивная лихорадка, мадам, или попросту крапивница, - сообщил Диафуарус и затем промучил Мари еще четыре дня.

Время от времени Мари-Мадлен проведывала ребенка, который унаследовал ее лазоревые глаза, улыбку и вызывал безотчетную нежность. «Пустяки, - думала она, - ничего серьезного, Мари выживет». Но на рассвете пятого дня ее разбудили служанки: Мари умирала. Утопив голову в подушках, точно камень в речном иле, с уже потускневшими глазами и помятыми под кружевной шапочкой волосами, девочка никого не узнавала, но, внезапно приподнявшись в последнем усилии, попыталась что-то сказать, хоть так и не научилась говорить, и с кратким вскриком повалилась замертво. Ей едва исполнилось девять лет.

Мари-Мадлен горевала и безудержно рыдала, сидя у гробика в карете, ехавшей в Оффемон. Когда-то она уже сопровождала тело господина де Монтьеля, от которого сильно воняло, а с его головы скатывалась шляпа. Карета с большими окованными железом колесами гремела и подскакивала на ухабах, о ее стенки неравномерно стучали кожаные шторы с тисненой итальянской вязью.

Тем временем состояние гражданского наместника резко ухудшилось, и 17 июня, выжженный внутренним огнем, ослабленный беспрестанной рвотой и обезумевший от боли, Антуан д’Обре преставился. Уже на следующий день Булыга со смехом рассказывал Мари-Мадлен, как встряхнул покойника перед погребением:

— При жизни такому бы не бывать! Но раз уж он окочурился, след похоронить...