угрожая повести за собой маловыразительную до того жизнь общества.
Но многочисленные идеи эти не находят на русской земле достаточное разнообразие почвы, могущей принять сие разнообразие в лоно свое, так что местом их воплощения всегда оказывается великая русская литература.
И обретши в литературе сей плоть и кровь, идеи эти сформировали уже - а сколько еще сформируют! - тысячи разнообразных, но весьма слабо совместных друг с другом Россий.
Каждая такая литературная Россия нашла себе обитателей из числа читателей своих: всякий из которых, сделав однажды выбор, уже не откажется от России своей в пользу России иной. Ну а двойное гражданство здесь столь же несвойственно России, как и России матерьяльной.
Но жить в матерьяльной - есть телесный долг. Так что оная, матерьяльная, в духовном своем аспекте образуется слиянием всех Россий литературных: возможность такового слияния представляется невероятной, но результат его существует наяву.
И потому лично живущий душой своей в России некоего отдельного литератора, обыватель телом своим живет в материи. Отчего, увы, должен при этом и душой разделить душу государственного тела России, а 'увы' тут потому, что по сей причине жизнь его проистекает в вечных противоречиях души его.
Любые его жизненные 'увы' при этом должны быть - дабы оказаться понятыми в смысле своего общественного звука - разложены на предмет выяснения присутствия в них того или иного компонента великой русской литературы. То есть, какой процент в данном жизненном страдании составляет Достоевский, сколько там долей Толстого и других элементов воплотившейся в земную духовной жизни.
Все это, конечно, влечет за собой политеизм бытовой духовной жизни, преисполненной богами, всякий из которых отвечает за отдельную сферу жизни русского человека: писатель - покровитель охоты, покровитель классовой вражды, покровитель маленького человека, покровительница однополой любви, и число богов растет для всякого индивидуума по мере усиления в нем изощренности в различении трагических сторон жизни.
Откуда понятно, что не может быть таким богом писатель живой, так что само положение вещей склоняет русского интеллигента к пониманию Вещей Высоких в виде библиотеки, сот, до краев наполненных священным благоухающим медом мудрости, амбаров со вселенского добра пшеницей, храмов, которые и т.п. Это, в свою очередь, безусловно требует преемственности в деле охраны и сохранения вышеупомянутого, что, учитывая масштабность подобных работ, и необходимость не прерывать сии труды ни на полпоколения, привело бы к тому, что русская литература как мероприятие надежно сдохла бы к пятидесятым годам двадцатого века.
Но что такое традиция? Лица, хотя бы отчасти входящие в суть литературного процесса, чувствуют, думаю, уже, что написание данного труда не то что крайне опасно для автора, а и смахивает, пожалуй, на самоубийство его литературной составляющей. Да, это так: я ощущаю, как некий сладкий яд окончательной искренности сковывает мои чресла; дух холодает, расширяясь при замерзании он не оставит места, потребного для сочинительства. Небеса индевеют; кровь, уже хрустя, еще проталкивается по жилам, но право же - все это не больно. Чем объяснить это? Традицией, конечно: 'Все то, что гибелью грозит...', иначе говоря - не слово, но дух, но душа, но тело и его физиологические реакции скрепляют нас с традицией: не жаль молодца битого, а жаль похмельного. Впрочем, в этих словах присутствует и цементирующее нас окончательно дыхание слова.
Исходя из всего вышесказанного, крайне странно, что до сих пор не составлен антропометрический словарь русских писателей: Чехов, скажем, рост - один метр девяносто восемь сантиметров, весом в семьдесят пять кило, объем грудной клетки, размах рук, цвет глаз, тип волос, какое зрение, что любил жрать, привычный досуг: вот во что любил играть Чехов? Или каковы длина и вес бороды Льва Толстого? И правда ли, что у Салтыкова-Щедрина было плоскостопие, что росту в нем имелось метр сорок пять сантиметров, но зато он мог перекреститься двухпудовой гирей? Потому что иначе непонятно, каким образом какой-нибудь условный читатель соотносит душу свою с А.С.Пушкиным, который ходил с чугунной тростью, на коне ездил, имел красную рубаху и т.п.?
най
Не думайте об этой ерунде. Вообще ничего не думайте. Лучшее для муто на Земле место, это ванна: лежать в чуть горячей ванне и играть в маленькую полу-компьютерную штуковинку - там такой человечный звук всяких писков и всякие тра-ля-ля. И чуть поодаль пусть поскрипывает вентилятор, нагоняющий поверх воды слой сырого, прохладного воздуха.
Для нас, вообще, есть еще очень много хороших мест: пустые трамвайные депо, старые окраины, подвалы и чердаки, заброшенные горные выработки, сырые проходные дворы, дальние брега и дикие чащобы, да, в общем, и в остальных местах мы чувствуем себя неплохо.
Лекция. Есть на свете, условно говоря, некая процедура разматывания себя. Употребив вряд ли уместный пафос, скажем, что суть ее в освобождении от веревок и пут, на вас оказавшихся. То есть, конкретнее, имеется в виду обнаружение в собственной голове разнообразных ассоциативных цепочек. Зацепливаясь друг за друга, переплетаясь, они образуют не то что сеть, а комок водорослей, почти заполнивший череп. Возиться же с ними лучше всего, когда настроение дурное. Надо расслабиться, и тогда какая-либо из ваших болячек всплывет на поверхности мозга. Ее причины не важны - какое-то малозначительное происшествие, ссора, пустяк, служащий лишь поводом к чему-то более серьезному. Но если теперь ткнуть в нее чем-нибудь острым, точка дернется, извергнет импульс, который перескочит по цепи к соседней точке, и вы поймете с чем связана она. И так постепенно станет проясняться вся цепочка, наводя вас на мысль о том, что все ваши беды начались в момент вашего рождения. Процедура неприятна: всякий раз надо стараться доставить себе максимум боли - иначе вам не продраться сквозь почти бесконечные сеновалы вашей памяти.
Зато вы узнаете о себе много нового и поймете вязь событий, связать которые друг с другом вам в голову прийти не могло. Тоже, конечно, радость специальная, да и не следует ожидать от этой затеи невесть чего: цепочки эти, конечно, не стремятся уткнуться в ваш первый младенческий крик - дабы обеспечить вам навсегда Мировую Скорбь. Они образуют нечто схожее с бензольными колечками, удаляя печаль, ими вызванную (опознанное колечко перестает действовать), вы осуществляете действие, более всего схожие с удалением заусенцев, и ничего такого тайного и специального. Чтобы не было скучно этим заниматься, можно развлекать себя созерцанием образовавшихся в вас соединений, по своему строению схожих с моющими веществами, нейлоном и ядохимикатами. Они вам могут рассказать о чем-нибудь; о глубоком смысле своей замкнутости, о молекулярном устройстве вашей души, о том, как то, что в ней происходит, химическим образом определяет, как оказывается, Вас.
То есть, такой Фрейд наяву; когда выясняется, что день испорчен потому, что мимо вас проследовал трамвай с номером 1069 на борту, а с этой цифрой в вашем мозгу связывается нечто нехорошее. Или еще более извилисто. В любом случае, здесь можно сэкономить на кроссвордах.
Вот слова друг друга прекрасно понимают: они одним делом заняты - через все свои профессиональные, внутривидовые словечки и ухмылочки поймут, между собой и без вас договорятся, а вы лучше-ка не забывайте о регулярной тренировке своего брюшного пресса.
'В - написал некто Бруно Шульц - состоянии ли вы, спрашивал мой отец, понять глубокий смысл этой слабости, этой страсти к цветным тряпкам, к папье-маше, к клеевой краске, к пакле и опилкам?'
Установление качеств, в тебе отсутствующих, куда конструктивнее, чем имеющихся: присутствующее есть всегда сколько-то процентов общего состава, отсутствие же без недомолвок: Лермонтов, например, содержания в организме ноль.
Годится расшатывать себя, как молочный зуб: если вы привыкли обедать в пол-второго, то обедайте в пять; привыкли завтракать чашечкой кофе с рогаликом - ешьте каши; привыкли вставать поздно - вставайте рано; ночью обычно спите - не спите; едите обыкновенно белый хлеб - переходите на бежевый или лиловый. Займитесь тем, чем не занимались никогда - чтобы обнаружить, что ничто в вас не изменилось.
В состоянии ли вы понять, осознать, вникнуть в глубокий, тёмный, настоящий смысл, в значение этой слабости, пристрастия, склонности, привязанности, любви?
Следующее же знает всякий, имеющий отношение к художествам: не интересно же влезть на один жанр, стилистику и еще боле гадкие вещи вроде темы и манеры, образовав таким образом совершенно уже ужасное: творческое лицо и жить с ним до гроба, хорошего гроба.
