разбилси. Всю жизнь не люблю. Тяпка глухая…»
«Мам, а ты ведь так не говори! Тяпка-тяпка, а шесть человек-то нас р
«Ой, девки, простите меня… В азарт войдешь — ничего не помнишь…» Ха-ха-ха-ха! Мы посейчас вспоминаем: «в азарт войдешь — ничего, грит, не помнишь…» Боевая такая была упокойница, царство небесное, папе это… Николая и Александры…
Ну вот. Я пригляделася: у отца-то полоски две от ногти. А никогда они не дралися. Не было у них, чтоб дралися между собой.
«Мам, — говорю, — да кто ж его так ободрал-то?»
«А-а, если б вы знали-то! Под старость лет с ума сошел: наркоматик стал!..»
Ребята его научили в деревне: сажали — как ее называется, наркоманческая такая… да, конопля, конопля! И отец насажал им за баней. А она разрослась выше крыши, красивейшая такая…
Мама говорит: «Что ж я, не знаю? раньше в деревне она росла, мы с ней пряли да ткали, половики конопляные, полотенца: я думаю — ладно, мож, чего к делу она пригодится или чего…»
А он обрезал, половину ребятам отдал, а половину высушил, нарубил, на чердак все занес — и потихоньку добавлять начал… А че? ему хорошо. Вино даже не надо пить.
Бабка заметила: «Что ж махорку не курят, какую я насажала, а курят какую-то эту длинную…» Смотрит, что он какой-то… Ну, думает, это, мож, потому что старый, да и контуженый весь, с войны-то…
А как догадалась: «Ой-х! Ты погляди?! То молодежь курит, а этот с ума сошел, ну вообще! Наркоматик! Я ему лысину-то ободрала, будет знать! И спожгла у него всю эту структуру…»
Ну и всё, после этого дед не прикоснулся.
Другой раз приезжаем: всё тихо-мирно… Я деду всегда брала, отцу-то, бутылочку: перцовочку он любил, и «Стрелецкая» была раньше тоже. За колодец поставлю в крепиву, чтобы никто не лазил, руки-то не крепил.
Подхожу, моргаю отцу: «Там за колодцем-то, как обычно… шнапс».
Он улыбается, прям улыбается весь сидит… Пока мама на стол соберет нам садиться, он тихо пойдет туда, раз — и выпьет.
А мама: «О-о-ой!.. Эй-т, ты где это махнул-то?!.»
Сидит, молчит, улыбается… Он вообще такой смирный был…
«Ну тюлень, ох тюл-лень!.. тихой, глянь — где-то уже махнул!.. Ведь вот даже в навоз закапывала, в навоз бутылку! И там — ведь надо ж было, нашел!..»
Ну, он не алкаш какой-нибудь был: он работал, на печах клал, и крыши крыл, и дома, и срубы рубил, и конюшни, то, это — ну, на все руки. А выпить-то… в деревнях все ж такие…
Вот и снится он мне теперь во сне, дед, отец-то этот мой.
Выходит в сенцы меня встречать в голубой куртке: это у него в последнее время была болоньевая. Открыл двери, а сам отворачивается от меня.
Я говорю: «Папань, ты чего меня не встречаешь-то?»
Он молчит.
«Ты меня че не встречаешь-то, а?!» — говорю. Молчит. Ну, тут я догадалась: «Ах! Выпить-то я тебе забыла купить!..»
Он прямо так улыбнулся: мол, «да…» — и ушел в ту дверь: там двойная дверь, в деревнях-то…
Я скорей покупать да скорей поминать… мужу говорю, там еще судья в гости пришел, говорю: «Выпейте, ради бога, немножко, он там хочет, наверное, выпить-то…»
Видите, сны-то!
А говорят: «На свете вроде не-ет ничего…» Всё есть.
А как же. Всё есть.
13. Ключ
— «Всё есть», — крякнул Белявский. — Да, Федор… вы это не стирайте смотрите. Тут у вас просто памятники настоящие! Что дядя Степа, что эта — «второй компот сильный», «батюшка Валерьян»… Я слушал-слушал: какая же это эпоха, по европейским меркам? Сперва думаю: Средневековье? Нет, как дошло до компота — нет, все-таки первобытная хтонь: души предков… Представьте: русская степь, курган и на кургане — каменная баба. Она и есть, она и рассказывает, эта самая каменная б а б а! — вкусно повторил Дмитрий Всеволодович.
Федор насупился:
— Почему вы считаете, что «первобытная»? Я согласен, она необразованный человек, но она ходит в церковь…
— Зачем?
— Затем же, зачем и все, зачем и я…
— Э, позвольте! Вы — современный мыслящий человек, вы читали каких-то святых отцов, толкования на священный завет и так далее. А баба ходит — свечку поставить, тут пошептать, там покропить, покрестить, помахать, помакать…
— Вы слишком сильно идете здесь… вы сгущаете! — возразил Федор. — Вы правы, она неточно проводит границу между священным и бытовым, но…
— Какая граница? — расхохотался Белявский, — бог с вами! Вот сильная церковь: раздать конфет, чтоб не снилось. Святой колодец: макнуться. Компот: первый слить, второй отварить, проварить… Это у вас граница между святым и профанным, а у нее все цельное, целиковое, как литая болванка…
— Не болванка совсем, а живая душа — но простая душа, поэтому и вера тоже — простая!..
— Ну вот я и говорю: простая. Точней, примитивная. Первобытная…
— Если копнуть, — сказала Анна небрежно, — если копнуть, то у всех первобытная…
— Да, естественно! — согласился Белявский, — весь вопрос только в том, сколько надо копать. В чем вообще смысл цивилизации? В культурном слое. Он нарастает. Но медленно нарастает, веками, эонами… У Федора один слой — компаративная этимология. А у каменной бабы — другой слой. Точней, не слой, а пыльца, пудра: ф-фух! — и нету слоя, чистый палеолит! Вы думаете, — обратился он к Федору, — вы в одно здание ходите, значит, у вас с этим народом общая церковь? Ха-ха. У вас — святые отцы и Никейский догмат. А у народа — конкретное вуду! Хотите к народу — прощайтесь с отцами. Бейте в бубен, не знаю, сливайте компот…
— Дмитрий Всеволодович… — сменил тактику Федор. Он быстро побегал по клавиатуре. — Дмитрий, помните притчу о плевелах?
— Нет, не помню, — ответил Белявский с некоторой надменностью.
— Позволите, я отниму две минуты?
— Сделайте одолжение.
Федор приблизил лицо к экрану:
— «Другую притчу предложил Он им, говоря: Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем; когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы, и ушел; когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы. Придя же, рабы домовладыки сказали ему: господин! не доброе ли семя сеял ты на поле твоем? откуда же на нем плевелы? Он же сказал им: враг человека сделал это. А рабы сказали ему: хочешь ли, мы пойдем, выберем их? Но он сказал: нет — чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в снопы, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу мою».
— Так, прекрасная притча, — одобрил Белявский. — И что?
— Вера тоже бывает неоднородной. — Федор постарался придать голосу максимальную убедительность. — Есть чистое зерно, чистый хлеб слова Божьего. Но есть также и плевелы — суеверия. Если сразу их выполоть, можно выдернуть вместе с ними зерно…
— Да ведь тут не зерно! — засмеялся Белявский, — не путайте, Федя, зерно — оно, может, у вас зерно, а у них просто какой-то Мичурин! гибридный сорт!..
— Слушайте, мистика! — перебила Анна. — О хлебе — и сразу еду понесли…
Все расположились за большим столом у окна: Дмитрий Всеволодович напротив жены, рядом с Лелей; Федор, соответственно, рядом с Анной. Разрумянившийся от кухонного жара Эрик и его помощник — невозмутимый светловолосый атлет с серьгой — расставляли закуски
— Assez[3], assez! — испуганно вскричала Анна, когда Эрик щедро отрезал ей пирога. — Дима, возьми у меня…
Федор скованно перекрестился и начал есть.
Белявский встряхнул темно-красную тканую салфетку:
— Ну что, коллеги? Мы выполнили задачу!
— Уже?
— Путешествие к центру души состоялось. Загадка — разгадана!
— Давай, просвети… — предложила Анна, но как-то не слишком охотно.
— Э не-ет, мне интересно сначала послушать ва-ас!.. — лукаво пропел Белявский, цепляя на вилку грюйерный рулет: — Ваши версии?
Вот — на данный момент мы имеем семь персонажей. Отдадим должное нашему… Федору: есть палитра. Все разные — но все семеро четко подводятся под один знаменатель. Вопрос: под какой? Есть ответ?
— Как ты любишь экзамены, — вздохнула Анна. — Есть много ответов…
— Так, так? Эрик, — обратился Белявский к хозяину, появившемуся с новым дымящимся блюдом, — кен ю гив пейпа? Райт? — Дмитрий Всеволодович перешел на язык жестов: — Райт? Пейпа? Пен?
Федор пришел ему на помощь, повторив просьбу по-французски.
— Пенсил?.. — не сдавался Дмитрий Всеволодович. — Я буду фиксировать!
