мышонка, что значительно ограничивает ее разум!
Лючио смеялся от души, я также. Она выглядела такой веселой и шаловливой.
– Но в клетке еще две других совы, – сказал я, – как их имена?
Она подняла маленький пальчик с шутливым предупреждением.
Это секрет! Они все «Атеней», род литературного триумвирата. Но какой триумвират, я не рискую объяснить. Это загадка, которую я предоставляю вам отгадать!
Она прошла дальше, и мы за ней, через бархатную лужайку, окаймленную весенними цветами – тюльпанами, гиацинтами, анемонами и шафраном, и, вдруг остановившись, она спросила:
– Не хотите ли взглянуть на мой рабочий кабинет?
Я согласился на это предложение почти с мальчишеским энтузиазмом. Лючио посмотрел на меня с полуцинической улыбкой и спросил:
– Мисс Клер, назовете ли вы голубя в честь мистера Темпеста? Он принял участие в критике, но я сомневаюсь, чтобы он когда-нибудь повторил это!
Она оглянулась на меня, и улыбка скользнула на ее губах.
– О, я была милосердна к мистеру Темпесту. Он находится среди безымянных птиц, которых я мало различаю!
Она подошла к открытой стеклянной двери, выходящей на газон, усеянный цветами, и, войдя вслед за ней, мы очутились в большой комнате восьмиугольной формы, где первым бросившимся в глаза предметом был мраморный бюст Афины-Паллады, спокойное и бесстрастное лицо которой освещалось солнцем. Левую сторону от окна занимал письменный стол, заваленный бумагами; в углу, задрапированный оливковым бархатом, стоял Аполлон Бельведерский, своей неисповедимой и лучезарной улыбкой давая урок любви и торжества славы; и множества книг, не размещенных в строгом порядке по полкам, как если б их никогда не читали, были разбросаны по низким столам и этажеркам, так, чтобы легко можно было взять и заглянуть в них.
Отделка стен, главным образом, возбудила мое любопытство и восторг: они были разделены на панели, и на каждой были написаны золотыми буквами некоторые изречения философов или стихи поэтов. Слова Шелли, которые нам цитировала Мэвис, занимали, как она сказала, одну панель, и над ними висел великолепный барельеф поэта, скопированный с памятника в Виареджио. Тут были и Шекспир, и Байрон, и Кет. Не хватило бы и целого дня, чтобы подробно осмотреть оригинальности и прелести этой «мастерской», как ее владелица называла ее. Однако ж должен был прийти час, когда я знал наизусть каждый ее уголок.
Теперь нам оставалось не много времени, и, выразив достаточно свое удовольствие и благодарность за любезный прием, Лючио взглянул на часы и напомнил об отъезде.
– Мы могли бы остаться здесь на бесконечное время, мисс Клер, – сказал он с редкой мягкостью в темных глазах. – Здесь приют для мира и счастливого размышления, успокоительный уголок для усталой души…
Он подавил легкий вздох и продолжал:
– Но поезд не ждет человека, а мы возвращаемся в город к вечеру.
– Тогда я не смею долее вас задерживать, – сказала наша молодая хозяйка, проведя нас боковой дверью через коридор, наполненный цветущими растениями, в гостиную, где она прежде нас приняла.
– Я надеюсь, мистер Темпест, – прибавила она, улыбаясь мне, – что теперь, когда мы встретились, вы больше не пожелаете походить на одного из моих голубей! Не стоит того!
– Мисс Клер, – сказал я, говоря на этот раз с неподдельной искренностью, – даю вам честное слово, что мне досадно за написанную статью против вас. Если б я только знал, какая вы!
– О, это не составляет разницы для критики.
– Для меня это составило бы громадную разницу, – заявил я. – Вы так не похожи на пресловутую «литературную женщину»!
Я остановился; она глядела на меня, улыбаясь ясными, откровенными глазами. Затем я прибавил:
– Я должен сказать вам, что Сибилла, леди Сибилла Эльтон – одна из ваших пламенных поклонниц.
– Мне очень приятно это слышать, – просто сказала она. – я всегда радуюсь, когда мне удается снискать чье-либо одобрение и расположение.
– Разве не все одобряют вас и восторгаются вами? – спросил Лючио.
– О, нет! Совсем нет! «Суббота» говорит, что я имею успех только у приказчиц, – и она засмеялась. – Бедная, старая «Суббота»! Писатели из ее штаба так завидуют каждому успешному автору! Я рассказала принцу Уэльскому, как она на днях отозвалась обо мне; он очень смеялся.
– Вы знаете принца? – спросил я с легким удивлением.
– Да, правильнее сказать он знает меня. Он был так любезен, заинтересовавшись моей книгой. Он хорошо знаком с литературой – гораздо больше, чем это думают. Он не раз был здесь и видел, как я кормлю моих критиков-голубей! Я думаю, что это его забавляло!
И вот весь результат ругательства прессы! Только тот, что она называла своих голубей именами критиков и кормила их в присутствии царственных или знаменитых посетителей, которым случалось быть у нее (я потом узнал, что их было много) и смеяться, видя, что голубь «Зритель» дерется из-за зерна, или голубь «Субботний Обзор» спорит из-за гороха! Очевидно, ни один критик враждебный или иной не мог огорчить веселой натуры такого шаловливого эльфа, каким она была.
– Как вы отличаетесь от заурядного литературного люда! – невольно вырвалось у меня.
– Я очень рада, что вы меня такой находите, – ответила она. – Надеюсь, я иная. Обыкновенно все литераторы держат себя слишком серьезно и придают слишком большое значение тому, что они делают. Поэтому они становятся скучными. Я не могу допустить, чтобы кто-нибудь, основательно исполнив хорошую работу, не был бы вполне ею счастлив. Я бы согласна была продолжать писать, имея только чердак для жилья. Раньше я была бедна – возмутительно бедна, и даже теперь я не богата, но мне как раз хватает, чтобы жить своим трудом. Если б я имела больше, я могла бы залениться и отнестись с пренебрежением к своей работе, и тогда, знаете, Сатана мог бы вмешаться в мою жизнь.
– Я думаю, у вас хватило бы достаточно силы устоять против Сатаны, – сказал Лючио, смотря испытующе на нее.
– О, я знаю! Я не могу быть уверенной в себе! – улыбнулась она. – Он, по всей вероятности, должен быть опасно обаятельной личностью. Я никогда не рисую его себе в виде обладателя хвоста и копыт. Здравый смысл доказывает мне, что существо подобного вида не может иметь ни малейшей силы. Наилучшее определение Сатаны – у Мильтона! – И ее глаза внезапно потемнели от напряженных мыслей. – Могущественный падший ангел! Можно только пожалеть за такое падение!
Наступило молчание. Где-то пела птица, и легкий ветерок колебал лилии на окне.
– Прощайте, Мэвис Клер! – сказал Лючио очень мягко, почти нежно.
Его голос был тихий и дрожащий; его лицо было серьезно и бледно.
Она посмотрела на него с недоумением.
– Прощайте.
И она протянула маленькую ручку. Он держал ее один момент, затем, к моему удивлению, при всей его ненависти к женщинам, он нагнулся и поцеловал ее Она покраснела и выдернула ее.
– Будьте всегда тем, что вы есть, Мэвис Клер! – сказал он ласково. – Пусть ничего в вас не изменится! Сохраните эту светлую натуру, этот спокойный дух тихого довольства, и вы можете носить горькие лавры славы так же приятно, как розы! Я видел свет; я далеко путешествовал и встречал много знаменитых мужчин и женщин, королей и королев, сенаторов, поэтов и философов; моя опытность широка и разнообразна, так что я не совсем без авторитета, и я уверяю вас, что Сатана, о котором вы отзывались с состраданием, никогда не нарушит покой чистой удовлетворенной души. Равные сходятся: падший ангел ищет одинаково падших, и дьявол, если есть он, делается товарищем только тех, кто находит удовольствие в его учении и обществе, Легенда говорит, что он боится распятия, но я бы сказал, что если он и боится чего-нибудь, так это того «сладостного довольства», которое воспевает Шекспир, и которое служит надежной защитой против зла. Я говорю, как человек, годы которого дают право говорить. Я на много, много лет старше вас! Вы меня простите, если я сказал слишком много!
Она молчала, очевидно тронутая и слегка удивленная его словами, и лицо ее имело полуиспуганное выражение, которое тотчас изменилось, когда я подошел к ней, чтобы проститься.
– Я очень рад познакомиться с вами, мисс Клер! – сказал я. – Надеюсь, мы будем друзьями!
– Я не вижу причины, чтобы быть врагами, – откровенно ответила она. – Я довольна, что вы сегодня пришли! Если когда-нибудь вы пожелаете меня опять «отделать», вы знаете свою судьбу. Вы делаетесь голубем – ничего больше! Прощайте!
Она грациозно поклонилась нам, и, когда калитка затворилась за нами, мы услыхали радостный лай сенбернара, очевидно, выпущенного из заточения немедленно после нашего ухода.
Некоторое время мы шли молча, и только когда мы вошли в Виллосмирский парк и направились к аллее, где ждала коляска, чтоб отвезти нас на станцию, Лючио заговорил:
– Ну, что вы думаете о ней теперь?
– Она совсем не напоминает общепринятого идеала романистки, – ответил я со смехом.
– Принятые идеалы обыкновенно ошибочны, – заметил он, внимательно всматриваясь в меня. – Принятый идеал дьявола – неописуемое существо с рогами, копытами и хвостом, как мисс Клер только что сказала. Принятый идеал красоты – Венера Медицейская, между тем ваша леди Сибилла вполне превосходит эту слишком дорого ценимую статую. Принятый идеал поэта – Аполлон: он был богом, и никогда ни один поэт не приближался к богоподобному! И принятый идеал писательницы – старый дурно одетый, нечесаный урод с очками на носу; Мэвис Клер не соответствует этому описанию, между тем она – автор «Несогласия». Теперь Мэквин, который постоянно бранит ее, где только может, действительно и старый, и некрасивый, и несчастный, и в очках, но он не автор! Женщины-поэты неизменно предполагаются безобразными, мужчины-авторы большей частью безобразны на самом деле, но их безобразие не замечается. Однако же, как бы ни была хороша собой женщина-писательница, она, по толкованию прессы, принимается за урода, потому что пресса считает, что она должна быть уродом. Хорошенькая писательница – это оскорбление, это несообразность, нечто, чего ни мужчины, ни женщины не переносят. Мужчины не любят ее, потому что, будучи развитой и независимой, она часто не обращает на них внимания; женщины не любят ее, потому что она имеет дерзость соединять в себе красоту и ум и является соперницей для тех, кто обладает лишь одной красотой.
Тут мы подошли к коляске.
– Ровно двадцать минут осталось до поезда, Джеффри! Едем!
И мы поехали. Я следил за красными, остроконечными крышами Виллосмирского замка, освещенного последними лучами солнца, пока поворот дороги не скрыл их из виду.
