джентльмен всегда начинает дремать, и ограничила время беседы тридцатью минутами, как предписано доктором для почти столетнего старца.
Приехав в дом престарелых, Квиллер увидел, что вестибюль пестрит «канарейками» – добровольными помощниками в желтых блузах со значками «Мы заботимся о вас». Они суетились, встречали посетителей, везли питомцев в инвалидных креслах, подтыкали одеяла на коленях, поправляли шали, приветливо улыбались и всем своим видом показывали, что они действительно заботятся обо всех своих питомцах, будь то состоятельный Адам Динглбери или нищие, находящиеся на попечении округа. Даже представить себе было нельзя, что в этом светлом современном здании некогда была ферма для бедняков, существовавшая на дотации округа.
Одна из «канареек» проводила Квиллера в библиотеку, тихое место, где в распоряжении обитателей дома были книги с крупным шрифтом и удобные лампы. Он и раньше приходил сюда брать интервью и ни разу не видел, чтобы кто-нибудь читал. Старики, которые не были прикованы к постели, сидели в холле и смотрели телевизор.
– Он не очень хорошо слышит, – сказала «канарейка», которая привезла в кресле престарелого владельца похоронного бюро, сморщенного маленького старичка, бывшего некогда самым высоким в школе и, по словам Гомера Тиббита, наводившего там шороху.
Девушка села в стороне от них, у дверей, и Квиллер громким чётким голосом произнёс:
– Мы никогда не встречались, мистер Динглбери, но я видел вас на встречах «Старой гвардии», и Гомер Тиббит говорил мне, что учился с вами в школе.
– Гомер? В школе он учился на несколько лет позже. Он ведь моложе меня. Ему всего девяносто четыре. А мне уже девяносто восемь. А вам сколько лет? – У него был такой же тонкий голос, как и у Гомера, и примерно на каждом десятом слове он срывался на фальцет.
– Мне неловко и говорить, – отвечал Квиллер, – всего только пятьдесят.
– Пятьдесят? Вам надо всюду ходить своими ногами. Когда вам будет столько, сколько мне, вас везде будут катать на коляске.
– Я стану с нетерпением ожидать этого момента.
У Адама Динглбери было сморщенное лицо, изрезанное глубокими морщинами, но острые птичьи глаза сверкали так же ясно, как и его мысль.
– Отцы города пытаются отменить Хэллоуин, – сказал он, беря инициативу в разговоре. – Мы, бывало, в старые времена мазали воском окна и стучали по сараям, пока у хозяев не лопалось терпение. В какой-то год мы заложили кирпичом дверь в школу.
– Можно я включу свою машину, – сказал Квиллер, – и кое-что запишу? – Он поставил диктофон на стол и запечатлел для потомков следующий разговор:
– В музее хранится парта из школы у Чёрного Ручья, вся изрезанная инициалами. Какие-нибудь из них принадлежат вам?
– Нет. Я всегда вырезал инициалы кого-нибудь другого. А начальную-то школу я ведь так и не закончил. Вышвырнули меня за то, что я измазал учительский стул коровьим дерьмом. Папаша меня выпорол, но было за что.
– Верно ли, что семья Динглбери занимается ритуальными услугами более сотни лет?
– Да-а. Мой дедуля приехал из Старого Света строить шахтные склады. Ну и гробы тоже делал. Когда какой-нибудь бедняга умирал, дедуля не спал целую ночь, обстругивал гроб – по мерке, чтоб подходил. Гробы раньше не такие были, как сейчас. В головах они были широкие, а в ногах узкие. Логично, правда? Чтобы всё соединить как следует – это ого-го, это ещё уметь надо. Дедуля очень гордился своей работой, и папаша мой от него научился гробы делать, только стал делать мебель.
– Какую мебель, мистер Динглбери?
– Ну как – столы делал на высоких ножках, буфеты делал. Тоннами их продавал! Конторка Динглбери – так и называлась. И всё они немножко отличались друг от друга: есть дверцы, нет дверец, один ящик, два ящика, двойное дно, встроенный сейф, отделения для бумаг – всё, что люди пожелают.
– Ваш отец подписывал свои работы?
– Нё-ет. Люди знали, кто им сделал конторку. Имя незачем было ставить. А то сейчас везде шлёпают имена. У моих внуков на рубашках снаружи написаны имена! Дойдут ведь до того, что на гробах внутри будут писать имя Динглбери!
– Как ваш отец стал владельцем похоронного бюро?
– Как стал? Ну… Его конторки – они так хорошо шли, что он нанял себе ребят, и они ему и конторки делали, и кровати, и гробы – всё, что людям надо. Так папаша открыл мебельный магазин. Тем, кто у него гробы покупал, он оплачивал похороны. Катафалк у него был чёрный такой, красивый, лошади чёрные, украшенные чёрными перьями. В те дни похороны были как спектакль, было на что посмотреть! Когда я с братьями вошёл в дело – братья мои уже все поумирали… ну, вот, а тогда мы открыли похоронный зал, всё как надо, чтобы с достоинством и не напыщенно, ясно? Когда появились автомобили, лошадей мы продали. Людям не нравилось, когда гроб везли лошади. Потом сыновья мои стали помогать, потом и внуки. Внуки в школу пошли учиться. А я так и не закончил.
– Вы помните похороны Эфраима Гудвинтера?
(Долгая пауза.)
– Ну, что вам сказать, я тогда маленький ещё был, но дома о них говорили.
– Это было самоубийство или суд Линча?
(Долгая пауза,)
– Я знаю только то, что его нашли болтающимся на веревке.
– Вы знаете, кто снял тело?
– Знаю. Папа мой и сын Эфраима Титус. Ещё с ними священник там был. Не помню, как его звали.
