– Шагай, контра!
Семен примерно представлял, как обращаются с людьми на Лубянке, но в жизни все всегда интереснее. В ответ на обвинения в скрытом троцкизме, в оппортунизме, в яростной контрреволюционной агитации, проводимой им на конезаводе и направленной против всех поголовно мероприятий партии и правительства, в злостном вмешательстве в вопросы военной стратегии, разрабатываемой лично товарищем Сталиным, в утверждениях о плохом якобы материальном положении рабочих и крестьян в СССР, в злостной похабной клевете против вождей партии и прочая, прочая, прочая, он пытался было указать на свое участие в Цусимском сражении, но тут же был обвинен в пораженческих настроениях. На те броненосцы бы наших комиссаров, Токио был бы наш, сказал следователь Шуткин – верткий умный человек широко распахнутыми невинными глазами, вполне уравновешенными железным сердцем и кулаком.
Беззлобно разглядывая классового врага, следователь Шуткин продиктовал секретарю характеристик на Семена, легшую в его дело:
– «Работает (склонение в данном случае ничего конкретного не означало) на племенном коневом заводе, отношение к труду и поведение неудовлетворительное. За малым проявлением ничем себя не проявил. Поощрений не имеет. Склонен к пьянству и пустой похвальбе. Особые приметы: средний рост, развернутые плечи, глаза карие, на спине наколка от шеи до низа спины – голая баба нерусского типа. На вопрос – кто за баба? – отвечает: не знаком с нею».
Следователь подумал и строго добавил:
– Стрельнул бы вражину, да баба больно хороша. В камере вам спать не дадут. – И добавил уже совсем доверительно: – Египтянка говоришь?.. Не похожа на угнетенную… Ты спиши ее адресок, а то поеду в командировку…
Тринадцать месяцев Семен провел на Лубянке.
Били его не то чтобы сильно, но как-то много.
В конце концов он дал правильные показания, полностью признав, что с незабываемого 1919 года состоит в контрреволюционной повстанческой организации. В ее составе он активно боролся с советской властью до самого дня ареста. Само собой, грубо вмешивался в вопросы военной стратегии, злобно и всячески клеветал на героев и вождей революции. Правда, на вопрос о членах организации Семен ответил так:
– Организация тайная, имен не знаю. А клички – пожалуйста.
Дальше шли клички – Конь, Петух, Смородина и все такое прочее.
Самые простые, чтобы не запутаться.
Одно время, когда следователь стал бил Семена так, чтобы попадать прямо в глаз бабе, вытатуированной на его спине (будто жену бил), Семен подумывал было выдать конюха Корякина как самого главного организатора повстанческой организации, но потом пожалел: не выдержит Корякин в тюрьме, а он ведь не один, у него дура Берка. Да и сильно пьет человек, как назло жизни. Бот выйду на волю, доберусь до товарища Буденного, а то и выше, донесу до вождей правду о творящемся в стране произволе, тогда и разберусь с конюхом.
За злобную контрреволюционную пропаганду, за вербовку членов в повстанческую организацию, за грубое вмешательство в дела военной стратегии Семен сразу по нескольким частям пятьдесят восьмой статьи получил шесть лет с последующим поражением в правах.
5. Царь-Ужас
После Лубянки в Соловках Семену почти понравилось.
Тихие камеры (бывшие монашеские кельи), во дворе валуны, запах недалекого моря, влажного, вечного прелого леса – приятно дышать. Бремя от времени зэков считали по головам и гоняли на работу, но чаще они скучно протирали штаны в камерах. От нечего делать уголовники (элемент, социально близкий народу) пытались навести в камере свой, понятный только им порядок, но Семен и примкнувший к нему ученый горец Джабраил, попавший в Соловки за злостную контрреволюционную пропаганду и попытку продать Краснодарский край французам, так страшно ощерились на честного вора Птуху, что тот пораженно сплюнул: «Ну, злой фраер пошел!»
Семена с Джабраилом больше не трогали.
Правда, на парашу в их адрес не скупились, каждый день плели небылицы по поводу того, что с ними сделают в ближайшее время, но на этой почве Семен с Джабраилом еще крепче сдружились. Оба были плечистые, голыми руками не возьмешь.
Очень нравились им прогулки.
После грязных шконок, грубого мата, перестука ложек, вони кременчугской махры на прогулках хорошо дышалось. Если в небо вылезала ранняя звезда или случалось еще что-нибудь такое необычное, Джабраил необыкновенно вдохновлялся. Горячо говорил о первичности духа, о вторичности материи, иногда наоборот, – до Семена это не доходило. «Какой спор? – недоумевал он. Материя всегда материя, хоть на штуки ее бери, хоть на метры.»
– Ты вот вмешался в военную стратегию, – нашелся Джабраил. – Ты вот геройскому товарищу Буденному решил карты запутать, а что получилось? – Джабраил провел рукой по короткостриженой, но все равно седой голове. – У меня тоже так. Хотел миру помочь, а сам вляпался.
– Так бывает, – согласился Семен.
Он умиротворенно смотрел на раннюю звезду, на колючую проволоку над каменными стенами, и странным ему казалось, что когда-то, давным-давно, он уже тонул под такими же звездами и тяжелая морская вода плескалась в Цусимском проливе. А потом плавал по океанам, искал Жанну, даже нашел ее, но любовь погибла, напуганная грубостью женщины и ее одноногостью, к которой он оказался совершенно не готов. С особым омерзением Семен думал о неизвестной египтянке, украшавшей его широкую спину.
– Она, правда, ничего? – как-то откровенно спросил он Джабраила (их вели из бани, и вся колонна нехорошо посматривала в сторону Семена).
– Стильная женщина, – уклончиво ответил Джабраил. – Ты разве не знаешь?
Семен не знал.
Так получалось, что даже Жанна, оказывается, не встречалась с египтянкой. Но много слышала о ней, иначе не признала бы, увидев изображение. Простодушный Дэдо вовсю, наверное, крутил с египтянкой на стороне.
Ну да, конечно, запоздало понял Семен, поэтому Жанна и вызверилась.
Если, не дай бог, нарисовать такое на спине Дэдо, Жанна непременно убила бы обоих (и Дэдо, и египтянку) одним ударом ножа. Помня о такой особенной привлекательности египтянки (на нее и следователь Шуткин клюнул), Семен в камере старался не раздеваться. Если уж совсем донимала духота, скидывал рубашку, чтобы совсем не истлела, но на шконку ложился только брюхом вверх, чтобы проклятая египтянка (потная, как он сам, а потому совсем живая и еще более привлекательная) не бросалась в глаза сокамерникам.
А Джабраила Семен полюбил.
Был Джабраил из бесхитростных ученых шкрабов, преподавал пацанам физику и взяли его прямо в школе. На перемене вернулся из шестой группы в учительский кабинет, а там сидели два командира в форме. Один вежливо сказал: «Давайте пройдемте, гражданин, пожалуйста», а второй так же вежливо кивнул: «Пожалуйста, возьмите с собой все книги и тетради, гражданин». – «Все-все?» – не понял Джабраил. – «Ну, не совсем, свои только.»
Джабраил схитрил.
Толстую общую тетрадь, заполненную математическими формулами и текстами, понятными только ему, он оставил в столе в учительском кабинете – пусть валяется. Никто на такую всю исписанную тетрадь не позарится, а он скоро вернется. Не будут же простого, пусть и ученого шкраба держать на Лубянке целую неделю, тут налицо явное недоразумение.
О таком своем решении Джабраил сильно пожалел, когда узнал, что ему, простому школьному работнику (так он сам думал), вменяется в вину злостная контрреволюционная пропаганда, а так же попытка толкнуть французам благодатный южный край (он там работал когда-то) вместе с ничего не подозревающими краснодарцами. По известной статье 58 (часть вторая) и по той же статье (часть одиннадцатая) УК РСФСР Джабраил получил все причитающиеся ему шесть пет. Если честно, то не так уж и много, но все равно не могла его тетрадь пролежать в учительском столе столько.
А тетрадь была не простая.
Будучи толковым преподавателем физики, Джабраил перепахал всю доступную ему специальную литературу. Его и сейчас интересовали мир и люди в нем.
– Бот ты, например, много читал? – спросил он Семена, когда они гуляли по тесному монастырскому дворику, вдыхая запах недалекого моря и прелого леса и отгоняя ладонями назойливых комаров.
– Ну, читал… – несколько затруднился Семен. – Газеты читал… «Радио всем», понятно…
– И все?
– А зачем еще что-то читать?
Джабраил укоризненно покачал головой.
Сам он перечитал всю доступную ему литературу по физике, в том числе на английском и немецком языках. Семен тут же хотел задать Джабраилу вопрос по-немецки или по-английски, но не решился. Все-таки надо присмотреться к человеку, хотя, похоже, с Джабраилом действительно (как и с ним самим) вышло недоразумение. По большому счету должны были отправить Джабраила в Академию наук СССР, а его отправили в Соловки. Джабраил ничего не украл, никого не убил, он даже не вмешивался грубо в военную стратегию, не путал военные планы товарищей Буденного и Сталина. Он даже никого не обвинил в незнании специального предмета физики, хотя специалисты отмахивались от него. Огромный научный труд, написанный за пару летних месяцев, проведенных в поселке Крестовка под Москвой, Джабраил назвал «Принципиально новая теория физики на основе шестидесяти новейших фундаментальных открытий». Самым важным из своих шестидесяти описываемых в труде открытий Джабраил считал открытие (теоретическое) новой совершенно фундаментальной частицы – электрино. На эту частицу приходится, считал он, не менее пятидесяти процентов заряда каждого атома и около 98, 83 процента массы. Единственное, в чем Джабраил давал некоторую поблажку современной науке, – скрепя сердце согласился на существование электрона. Никаких других частиц, считал он, в природе не существует. Академики Иоффе и Рождественский сильно заблуждаются, весь мир состоит только из электронов и электрино, а все остальные так называемые элементарные частицы всего лишь дьявольское наваждение, мелкие осколки этих единственных указанных Джабраилом элементарных частиц.
Когда Джабраил встретился с академиком Иоффе, тот ужаснулся.
Да и не мог не ужаснуться: ведь открытие Джабраила полностью перекраивало весь мир, и теперь таким отсталым ученым, как академик Иоффе, надо было срочно переучиваться. Благодаря открытию Джабраила в физике не оставалось никаких спорных вопросов, тема происхождения и строения мира закрывалась раз и навсегда. Не оставалось никаких вопросов и в строении атома, и в валентности, и во взаимодействии между молекулами, наконец, в гравитации. «Чем вы, собственно, таким занимаетесь?» – спросил ужаснувшийся академик Иоффе.
Джабраил, уверенный, что его собираются взять в специальную закрытую лабораторию, немедленно ответил: «Преподаю физику в школе, а летом выращиваю цыплят в деревне Крестовка».
