Люксембургском саду он всегда сидит на общих скамейках, а не на платных стульях, как я люблю. Когда художники нюхают эфир, запах над мастерскими стоит такой, что любопытным соседям приходится объяснять, что так пахнет выдержанная абрикосовая настойка. В Париже за тридцать сантимов можно купить в аптеке большую бутыль эфира, – похвасталась Жанна. – Эфир хорошо усыпляет и не сковывает движений. Видишь много снов с чудесными сновидениями, правда, потом все болит. Так сильно болит, что можно выброситься в окно. А стекольщики стоят денег.
Семен слушал и кивал.
Его рука покоилась на нежной груди Жанны.
У Жанны были огромные притягивающие глаза, взгляд несколько исподлобья, капризные губы, но с Семеном она никогда не капризничала. Бедра и грудь Жанны волновали Семена, но он не ревновал. Эти сумасшедшие парижские художники, о которых она говорила, были очень далеко, к тому же от них действительно несло сумасшествием.
Тот же Дэдо.
Б ресторане Дэдо, как правило, заказывал рыбу, но не одну рыбу или порцию, а сразу, много маленьких рыбок. Они были посолены и поперчены, но, принимаясь за еду, Дэдо все равно густо посыпал рыбок перцем и солью, так ему, наверное, казалось вкуснее. Еще он таскал с собой какую-то книгу (Жанна не помнила – какую) и постоянно бормотал: «Белые волосы, белый плащ…»
– Ты знаешь, что такое стихи?.. – умелые пальцы Жанны начинали сладкую любовную игру, и Семену приходилось выдыхать обреченно: «Конечно», – хотя представление о стихах не шло у него дальше подлых частушек, которые на «Бородино» сочинял кок Лаврешка.
Впрочем, это было близко к тому, что рассказывала Жанна.
Прижимаясь к Семену, она нашептывала совершенно невозможные вещи.
Так получалось, что глупый Дэдо еще глупее, чем могло показаться с ее слов.
– Однажды я была на вечеринке, – нашептывала? Канна. – Там собрались приятели Дэдо и их подружки. Устроил вечеринку Андре, ты его не знаешь. Он длинный и неприятный, но хорошо целуется. Ему помогали Рене и Гишар, а Дэдо стоял на входе. Он приветствовал гостей и каждому вручал гашиш. Зеленые таблетки глотали как конфетки, – похвасталась Жанна, обволакивая Семена нежным голосом и умелыми руками. – Было весело, – нашептывала она, – решили сварить пунш. Поставили тазик посреди комнаты, наполнили ромом, но ром никак не хотел загораться. Тогда Дэдо плеснул туда керосину. Пламя взметнулось так высоко, что вспыхнул бумажный серпантин, которым была украшена комната. Никто не бросился гасить огонь, – счастливо нашептывала Жанна, еще тесней обволакивая Семена. – Все танцевали под треск пламени. А когда разгорелось слишком уж сильно, Дэдо меня увел. (Жанна все еще думала, что русский матрос не понимает ее клекочущего языка). Я тогда впервые оказалась в мастерской Дэдо. На пыльных стенах висели рисунки, сделанные углем. Ну, знаешь, такие грудастые женщины, которые всегда что-нибудь поддерживают. Он называл их кариатиды. Я думаю, я сама могла бы так рисовать, как он, просто надо догадаться удлинить глаза, голову, тело, чтобы человек на картинке выглядел как огурец. А на полу мастерской, – шепнула Жанна, – валялась каменная человеческая голова (Семен вздрогнул, ему тоже было что вспомнить.) Тоже очень длинная. Над правым глазом головы чернела трещина. «Эта глупая голова смотрит на нас, ты не накинешь на нее что-нибудь?» – спросила я. «Она не может смотреть, – возразил Дэдо. – Это парковая скульптура. Я создаю парковые скульптуры. Они специально ничего не видят, потому что у них нет зрачков». Я хотела упасть на низкую лежанку, но Дэдо схватил меня за руку. «Не надо туда, – сказал он. – Видишь, там паутина! Этот паук приносит мне счастье». Так я и позировала, – призналась Жанна. – Я позировала то стоя, то лежа на грязном полу рядом с этой ужасной парковой скульптурой. «Белые волосы, белый плащ…» – пробормотала она задыхаясь, и Семен понял, что раз она так много и так часто говорит о Дэдо, значит, за этим стоит что-то особенное.
– Ты спала с ним, – уверенно сказал он.
– Я ему позировала, – так же уверенно возразила Жанна. – Это важно для любого художника, чтобы ему позировали умело. Смотри, какое красивое у меня тело, – шепнула она, вытягиваясь. – Я позировала Дэдо… И Пабло позировала…
Слово «позировать» не нравилось Семену, но он терпеливо слушал, потому что хотел все знать о Жанне и о ее друзьях.
В Японии Жанна работала, а в Париже жила.
Друзьями Жанны в Париже были только мужчины.
Это потому, объяснила Жанна, что женщины в Париже – создания, как правило, жадные, глупые и не вполне нормальные. А она дружила с Дэдо и дружила с Пабло. Дэдо – аристократ, а Пабло носит нелепую рабочую кепку, из-под которой всегда торчит клок черных волос. Еще он любит дурацкие красные рубашки и заплатанные рабочие штаны. Может, у него талант, задумчиво шепнула Жанна, но это не повод одеваться таким образом. В мастерской Пабло всегда грязно, везде валяются глиняные африканские божки и ужасные анатомические муляжи. Пабло не любит пьяниц, объяснила Жанна, у него жесткое сердце.
Все равно Пабло она позировала.
А еще Жанна позировала какому-то сумасшедшему, который постоянно хотел покончить с собой. И позировала какому-то алкашу, который постоянно напивался с Дэдо и не мог отличить собственных работ от подделок. А еще к ней приставал Анри – конкретный старичок маленького роста. Его прозвали Таможенником. Не знаю, сказала Жанна, может, он, правда, работал на таможне. Несколько раз он завлекал меня в мастерскую и показывал странные картины с изображениями всяких жуков и трав, по-моему, он срисовывал их с открыток. А еще подолгу играл на скрипке. Это Жанне нравилось. Когда старичок играл на скрипке, она пила красное вино и ела фрукты, а руки у старичка были заняты и он не лез к ней, обдавая зловонным дыханием. У его дыхания был запах тлена, подтвердила Жанна и Семен подумал: значит, она, правда, позировала старичку.
Но чаще всего Жанна говорила о Дэдо.
Грузин, наверное, думал Семен. Ему хотелось задушить этого Дэдо, но, похоже, здоровье у приятеля Жанны и без того не было крепким. Он постоянно пил, бранился, скандалил, бросался тяжелыми предметами, ругал клиентов, раздевался догола в публичных местах (Жанна не одобряла Дэдо, но сочувствовала ему), а здоровье было у него совсем не крепкое. Он не знает себя потому, что постоянно пьет, сочувственно объяснила Жанна. У него ужасный кашель. Он аристократ. Он носит куртку и брюки из вельвета ржавого цвета в широкий рубчик. Вместо галстука повязывает широкий бант, а вместо пояса наворачивает длинный шарф.
А рисунки у него странные, вздохнула Жанна.
Длинные головы, глаза как черные головешки, никогда никаких ресниц, длинные носы и еще более длинные шеи. Все равно это лучше, чем рисовать просто окурками или из старых почтовых марок выклеивать пестрые домики и зеленые облака, как это делают приятели Пабло, правда? Однажды я слышала, как Андре говорил, что Дэдо, дескать, не нарисовал ничего достойного, пока не начал употреблять гашиш, но это ерунда. Просто у Дэдо некрепкое здоровье, он постоянно возится с молотком и с твердым камнем, он постоянно вдыхает каменную пыль.
По тому, как глубоко, как нежно Жанна вздохнула, Семен понял, что ей хочется вернуться в далекий Париж вовсе не потому, что это единственный город в мире, не похожий на рвотное (так она всегда говорила), а как раз потому, что там обитает алкаш Дэдо.
Благодаря Жанне Семен забыл обо всем и обо всех.
Баталера Новикова он больше не встречал, ходили смутные (к счастью, не оправдавшиеся) слухи, что энергичного баталера убили во время каких-то матросских волнений. Это было не так, но Юшин все равно не собирался в этом разбираться. Полюбив Жанну, он вдруг понял, что она запросто заменит ему и добротный дом, и хорошую корову. Дошло до того, что Юшин сбежал с парохода «Владимир», уже подготовленного к отходу в Россию.
Появиться в опустевших береговых казармах Семен не решился.
С дубленым полушубком через руку, с матросским баулом в другой руке он появился в гостинице «Нева», где снял недорогой номер и заказал Жанну. Сидя на диванчике, он представлял, как весело удивится Жанна, увидев влюбленного русского моряка.
Ждать пришлось долго.
Сперва Жанна была занята с русским офицером, потом ее перехватил толстый немецкий чиновник, тосковавший в Нагасаки оттого, что никто тут не говорил по-немецки. Потом Жанна немного отдыхала и только в одиннадцать часов вечера постучалась в номер Юшина.
– О-ла-ла! Я слышала, твой корабль ушел.
– Корабль ушел, я остался. Ты сильно удивлена?
– Я сильней удивилась бы, найдя тебя на Монмартре, на улице Коланкур.
– Где это?
– Это в Париже, – ответила проститутка, привычно раздеваясь. – Я тебе говорила, что Париж хороший город? Все остальные города по сравнению с Парижем просто рвотное.
– И Нагасаки?
– Нагасаки прежде всего.
– Ты хочешь вернуться в Париж?
– О-ла-ла! – сказала Жанна. – Мне только надо накопить денег.
– Ты уже много накопила?
– Почти больше половины, – честно ответила практичная француженка. У нее были пронзительные и бесстыдные глаза. Рыжие лохмы красиво падали на голые плечи. Пока Семен спрашивал, она успела раздеться догола. – Говорят, сюда идет американский пароход, говорят, он уже в пути, я сразу заработаю на билет до Марселя.
– Когда приходит пароход?
– Может, через неделю. Это же море. Пароход может задержаться.
– Сколько ты хочешь заработать?
Жанна назвала сумму.
– Я дам тебе эти деньги, – волнуясь сказал Семен. – А еще дам теплый русский полушубок. Ты можешь продать его, а можешь носить, это как захочешь. Но все дни, пока американский пароход будет находиться в Нагасаки, ты будешь спать только со мной, договорились? А потом вместе поплывем во Францию.
– Что ты хочешь делать во Франции? – спросила практичная француженка.
– Зарабатывать на жизнь с тобой.
– В Париже я стою дорого.
– Если мы будем вместе, – сказал Семен, – это не будет стоить ни сантима. Ты просто займешься другим делом. Понимаешь?
– Но я ничего другого не умею, – изумилась француженка. Плечи и широкая чистая спина Семена выглядели очень надежными. Она даже провела по его спине длинным ногтем, оставив на коже отчетливый светлый след. – Я могу красиво отдаться, но ничего Другого не умею.
