откровенно:
— По-моему, мы должны им помочь.
— Помочь Джованне Саварезе или помочь Джиму? Мы сможем помочь только одному.
Проходит несколько томительных секунд, прежде чем слова Алессандро доходят до сознания. Это выбор, предложенный Луизе. Я первым открываю рот.
— Простите, Алессандро… — говорю я, не веря своим ушам.
Рука его резко бьет по столу, а сам он кричит:
— Silenzio!
Все в ресторане подскочили на стульях, и воцарилась тишина.
— Алессандро, — шепчет Луиза, — что ты делаешь?
— Я спрашиваю тебя. Тебе выбирать…
— Ни за что, — твердо отвечает она. — Ты ведешь себя глупо. Успокойся.
Алессандро вытягивает перед собой руки, будто дает знак адвокату: помолчите минуточку. Потом расправляет широкие плечи и глубоко вздыхает.
— Джим, вы спали с моей женой, нет? Вы мой друг. Скажите же мне, что делать.
Не знаю, что говорить. Не слишком уверен, что понял, о чем меня спрашивают. Спал ли я с его женой? Друг ли я ему? Он что, в самом деле хочет получить некий совет, как поступить?
— Джим? — повторяет Алессандро. — Ответьте мне…
Оскорблять его ложью нельзя, это без вопросов. У него за спиной годы и годы свидетельских показаний, лица, заполняющие зал суда, лживые, полулживые, полуправдивые заверения, увертки и отпирательства: истина, если она еще не ясна ему, тут же станет очевидной, стоит мне рот открыть.
Так что, не говоря ни слова, я складываю руки ладонями вместе в молитвенном жесте и слегка покачиваю ими. Этим я хочу сказать: «Если я тебе друг, то не спрашивай, трахал ли я твою жену».
Может, это и по-неаполитански, только я не неаполитанец. И что-то подсказывает мне, что я сделал очень большую ошибку.
Алессандро откидывается на спинку стула и бросает через плечо куда-то в глубь ресторана:
— Limoncello, per favore.[70]
Затем, повернувшись, смотрит прямо на меня. Маленькие его глаза, всегда блестящие, обратились в два тугих серых шарика.
— А вы, Джим, глупый человек.
Перед нами ставят на столик холодное как лед лимонное мороженое. Алессандро резко встает.
— Луиза! — бросает он жене.
Та, поднимаясь, пытается что-то мне сказать, но Алессандро хватает ее за руку. Я вскакиваю, опрокидывая стул. Хочется вырвать Луизу из рук мужа, но я держу руки по бокам и не свожу с него презрительного взгляда. Жестом Алессандро отмахивается от меня и отпускает Луизу.
Рукопожатия на прощание я не жду. Понимаю, что дружбе нашей Алессандро положил конец и больше мы с ним видеться не будем.
Все же протягиваю руку. Он ее не замечает. Луиза берет мою руку в свою, и я сжимаю ее пальцы. Таким доступным нам способом мы пытаемся сказать друг другу: мы должны встретиться, должны… это еще не конец. Луиза вырывает руку.
Та же картина — папа, дочка и ухажер. Нам с Луизой только что со всем непререкаемым родительским авторитетом было велено не сметь больше встречаться. На этот раз я понимаю: окончательно. Бестолковый бунт влюбленных юнцов тут не поможет. Мы не бестолковые юнцы. К тому же не настолько меня и любят-то. Из нас троих мне выпадает самая маленькая доля. В дверях Луиза оборачивается. Взгляд ее подтверждает мои предположения. Во мне волной вздымается одиночество, страх, отчаяние — я с трудом сдерживаюсь, чтобы меня не вырвало.
Из бессонного забытья меня выдергивает звонок телефона, переливчатая трель выводит из оцепенения, в каком я пребываю, уставившись широко раскрытыми глазами в непроглядную темень комнаты. Ночная жара так давит, что сквозь нее приходится пробиваться, вставая с постели. Я весь в поту. Телефон звонит не умолкая. В темноте не сразу нахожу ориентир: в слабом отсвете луны проступает высокая оконная рама. Выбираюсь из комнаты и наугад иду по коридору. Нащупываю телефонную трубку. Луиза.
— Джим. Послушай меня. Ты должен уехать.
— Что случилось?.. — слетает у меня с языка.
— Как бы ты ни был связан с нами, с Алессандро, — больше этого нет. Все кончилось.
Мне требуется время, чтобы вникнуть в смысл ее слов, и постепенно колесики у меня в мозгу начинают крутиться слаженно.
— Откуда ты знаешь?
— Просто знаю. В машине он только про нас с тобой и говорил. Я думала, что он промолчит, что имени твоего никогда больше не произнесет. А он как с цепи сорвался. Я его таким никогда не видела.
— Что он сказал?
— Ничего. В том-то и дело. Ему наплевать, что я думаю. Ему, похоже, наплевать на то, что в самом деле произошло. Трудно даже понять, что он об этом думает. Тут что-то другое. Тут что-то другое…
— Что?
— Не знаю, я не знаю. Как будто кто-то как-то подорвал его репутацию. Может, он помог бы тебе. И вот…
— Что — и вот?
— Мы переспали…
— Ты же сказала, что на самом деле он так не думает.
— Я сказала, что ему, похоже, наплевать на то, что произошло. Это другое. Хуже.
Я начал понимать. Что-то мешает Алессандро довериться своему инстинкту — утвердиться в решении, прежде чем вынести приговор.
— Я собираюсь завтра принести тебе деньги.
Только я хотел спросить, где мы встретимся, задать еще сотню вопросов, как слышу в трубке голос Алессандро, зовущего Луизу, — и телефон умолк. «Господи, Господи, Господи», — бормочу я сквозь стиснутые зубы.
Уставившись в пол, тупо смотрю на расползающийся по нему прямоугольник тусклого света пробуждающейся зари. Часы мои рядом на стуле. Если хорошенько сосредоточиться, то можно мысленным усилием замедлить скорость секундной стрелки — настолько, что каждый ее скачок растягивается на полный вдох-выдох и дыхание становится таким неспешным, что, того и гляди, скользнешь мимо сна и угодишь прямо к смерти в лапы. Беспомощность измотала меня. Сколько часов прошло после телефонного разговора, а у меня в сознании до сих пор образ прелестной Луизы — эдакое кино в ярких красках, полное солнца и радости. Хочется, чтобы эти картинки обернулись реальностью, и ужас потери занозой сидит в мозгу. Хочется, чтобы кино чудом ожило, как сказала бы моя мама, чтобы мир перестроился и закрутился в нужном направлении. Но грезы о Луизе в моих объятиях — любящей, счастливой — одолевают, только пока я нахожусь в забытьи. С приближением утра я засыпаю крепко и без снов.
Лоренцо Саварезе стоит посреди моей комнаты. На краю прямоугольника солнечного света, косо пролегающего через пол. Это не сон. Я сажусь и забиваюсь в самый угол кровати, руки по локоть ушли в мягкий матрац. Хочется влипнуть в стену и исчезнуть в ней. Мне страшно. Я сейчас умру?
Саварезе недвижим, пристально смотрит на меня сверху вниз. Изучает. Лицо у него полнее, чем мне запомнилось. Узнаю глаза Джованны. Темно-карие и ласковые, это не глаза убийцы. Вид у него не устрашающий. Не такой противоестественно пугающий, как у Сонино. Тот не стоял бы там, разглядывая меня ласковыми глазами. Лоренцо в темном костюме, в черной рубашке. Руки держит в карманах.
— Что вам нужно? — спрашиваю я.
Ответа нет. Как будто звук моего голоса не потревожил тишину.
Как он попал сюда, как миновал синьору Мальдини? Я взглянул на дверь спальни. Закрыта. Не слышно ни телевизора, ни радио, ни разговоров синьоры Мальдини по телефону. Сколько времени? Мои
