так хороша, что буквально вырывала мяч из рук у этих несчастных «Ураганов».
Когда матч закончился, мы все обнялись, и я понял-таки, что теперь, что бы еще ни случилось, мы трое были друзьями навеки. И это было очень славно, потому как я всегда любил дружить.
В один из дней на заливе было вроде как мглисто, и я подумал, что теперь для меня настало время выполнить мою задумку насчет старины лейтенанта Дена и Сью. Бедного старины Сью.
Тогда я достал маленькие баночки с пеплом, которые в тот день отдал мне в Кувейте генерал Шайскопф, пошел к пристани, забрался в свой старый ялик, отвязал его и погреб в бухту. Я уже рассказал малышу Форресту и Гретхен, что задумал, и они оба попросились со мной, но я сказал — нет, это я должен проделать сам, в одиночку.
— Эй, мистер Гамп, — кричит кто-то с берега. — А почему вы один из тех новых катеров с мотором не взяли? Вам больше не надо на лодке грести.
— А мне порой вроде как нравится, — крикнул я в ответ. — Просто ради старых добрых времен.
Так я и сделал.
Все дорогу по каналу в заднюю бухточку я слышу туманные горны лодок, звон от буев и все такое прочее, а солнце садится, как огромный красный бисквит сквозь мглу. Я пригреб к новым устричным банкам у завода по переработке отходов. Все к тому времени уже разошлись по домам, а потому все это место было предоставлено мне одному — и черт побери, воняло здесь на славу!
Я немного подрейфовал по ветру, а потом чуть-чуть подправил нос ялика, чтобы иметь больше места. Там, где по моей прикидке должны были расти самые большие и жирные устрицы, я открыл баночки и прочел короткую молитву, чтобы с Деном и Сью все было хорошо. Потом я выбросил баночки за борт в темную воду, и хотя мне в этот момент полагалось грустить, я почему-то не грустил. Они и впрямь пришли к концу своего маршрута, как я на это смотрел. Вообще-то я предпочел бы оставить Сью в каких-нибудь джунглях, но здесь в округе ничего такого нет, а потому я прикинул, что устричные банки тоже отлично ему подойдут. В конце концов, он будет там с Деном, своим другом. Я наблюдал за тем, как баночки словно бы порхают ко дну, и на какое-то мгновение они вроде как просияли мне в ответ, точно звезды, а потом исчезли.
Я развернул ялик и уже собрался было грести обратно, как вдруг услышал звон от одного из тех здоровенных буев со звуковой сигнализацией. Я поднял взгляд, и на верху буя, медленно покачиваясь взад-вперед, сидела Дженни, красивая как всегда. Добрая старая Дженни. Похоже, она всегда оказывалась на месте, когда я в ней нуждался.
— Ну что, Форрест, — говорит она, — кажется, ты наконец-то ко мне прислушался, да?
— Насчет чего?
— Ну, тогда. Насчет того, чтобы уделять внимание Дену.
— А, — говорю. — Угу. Думаю, прислушался. Очень славно, правда?
— Да, пожалуй, так оно и было. Тебе просто требовался человек, который бы все время повторял тебе слово «устрицы». И ты в конце концов получил картинку.
— Надеюсь, в этот раз я не напортачу, — говорю.
— Думаю, не напортачишь. Только не в этот раз.
— Ты вроде как грустная, — сказал я. — Что-то не так?
— Не-а. Просто этот раз может стать для нас последним, понимаешь? Я хочу сказать, по-моему, теперь у тебя и впрямь все хорошо. И мне надо другую рыбу жарить — или устриц очищать, — если ты понял, о чем я.
— А как же малыш Форрест? Я думал, все дело в нем.
— На самом деле нет. Дело всегда было в тебе. Малыш Форрест — славный мальчик. Он сам может о себе позаботиться. А вот ты… за тобой всегда приглядывать требовалось.
— Не уверен, что я ему нравлюсь, — сказал я.
— Думаю, нравишься, — говорит Дженни. — Это просто детство. Помнишь, какими мы были в его возрасте?
— Это было очень давно.
— А как насчет Гретхен? — спрашивает Дженни. — Как там все продвигается? Ты же знаешь, я уже давно тебе сказала, что она мне нравится. Она… она настоящий человек.
— Не знаю, — говорю. — Я вроде как стесняюсь, когда ты о чем-то таком спрашиваешь.
— Так не должно быть. В конце концов, мы с тобой свое отгуляли.
— Да, но не до конца. Я хочу сказать, это вроде как рано оборвалось.
— Так уж получается. Воспоминания — вот что главное в жизни, Форрест. Когда больше ничего не останется, воспоминания будут значить всё.
— Но ты ведь не говоришь о том, что я… что мы с тобой не…
— Как знать. Но посмотри — перед тобой еще вся остальная жизнь. И я думаю, теперь все у тебя хорошо. Не знаю, как ты это сделаешь, но не попрощаешься ли ты за меня с моей мамой и малышом Форрестом — просто своим особым способом?
— Ну да, конечно, но…
— Я просто хочу, чтобы ты знал, что я тебя любила. А еще, Форрест, что ты очень славный.
— Эй, — говорю, но когда я поднимаю взгляд, там один только здоровенный буй качается во мгле. Ничего больше. И я погреб назад к берегу.
Тем вечером я вернулся на обрабатывающий завод. Почти все уже разошлись по домам, и я вроде как бродил там сам по себе. Чувствовал я себя малость одиноко. В нескольких конторах еще горел свет — люди работали допоздна, чтобы наши дела шли успешно.
На заводе была одна маленькая комнатушка, которая очень мне нравилась. В ней мы хранили наш жемчуг. Она была не больше платяного шкафа, но внутри, вместе с разными инструментами и всяким таким, мы держали ведро. Вернее, это работники держали ведро, и в этом ведре были жемчужины.
Не особо-то это были и жемчужины. Вот японские устрицы — те сплошь производят чудесный жемчуг. И все же довольно часто наши работники находили жемчужину-другую, обычно какой-то странной формы и уродливой окраски. Тем не менее к концу года накапливалось немало полезных жемчужин, чтобы получить за них достаточно наличных и устроить пивную вечеринку для рабочих бригад. А потому вот так мы и делали.
Когда я проходил мимо жемчужной комнатушки, я вдруг услышал, что оттуда доносятся какие-то странные звуки. Я открыл дверь, а там был сержант Кранц. Он сидел на табурете, и когда я взглянул на него под светом лампочки в двадцать ватт, то увидел, что глаза у него красные.
— Эй, сержант, что случилось? — спрашиваю.
— Ничего, — только и сказал он.
— Послушай, сержант Кранц. Я много лет тебя знаю. И раньше я никогда не видел, чтобы ты плакал.
— Ну да. И больше никогда не увидишь. А кроме того, я не плачу.
— Эх-ма. Короче, я здесь самый главный, и мое дело — знать, что не так с моими людьми.
— С каких это пор, Гамп, я стал «твоим человеком»? — говорит он.
— С того дня, как я с тобой познакомился, сержант. — И мы вроде как немного друг на друга поглазели, а потом я увидел, что большие слезы начинают бежать у него по щекам.
— Проклятье, Гамп, — говорит он, — пожалуй, я просто слишком стар для этого говна.
— Ты о чем, сержант Кранц?
— Это все тот Смитти и его компания, — говорит он.
— Что случилось?
— Я спустился проверить наши лодки, а он пошел за мной со своей бандой. И когда я проверял лини у наших яликов, он начал ссать в одну из лодок, а когда я что-то сказал, он и остальные схватили меня и стали бить дохлыми кефалинами…
— Дохлыми кефалинами!
— А Смитти, тот меня ниггером обозвал. Первый раз в жизни мне в лицо такое сказали.
— Это правда? — спрашиваю.
