На прощание все расцеловали Кенди, даже д-р Кедр. Старый доктор смутился, когда Гомер, как бы не заметив протянутой руки, крепко обнял и поцеловал его в обветренную морщинистую щеку. Сестра Эдна рыдала, не стыдясь слез. Как только фургон свернул за отделение девочек, Уилбур Кедр ушел в провизорскую и затворил за собой дверь.
Было воскресенье, и, когда Гомер подвез Кенди к дому, Рей Кендел трудился внизу над своей торпедой. Кенди сказала, что ней сможет сегодня смотреть в глаза Олив; но, оставшись одна без Гомера и Анджела, затосковала. Хотя молоко в груди у нее пропало, она все равно ночью проснется и мысленно будет с ними, когда, Анджел заплачет. Сколько прошло дней и ночей с тех пор, как она последний раз спала ночью одна? Этой ночью Гомер один услышит, как плачет Анджел.
– Надо обязательно что-то придумать, чтобы я все время была вместе с Анджелом. Я хочу сказать, до того, как мы признаемся Олив и Уолли. Мы оба должны о нем заботиться, оба быть с ним. Я не могу жить без него, – сказала Кенди Гомеру на другое утро.
– А я не могу жить без тебя, – ответил Гомер. Сирота, имевший семью всего лишь месяц, был не готов потерять ее.
Когда Гомер с Анджелом приехали в «Океанские дали», Олив встретила его как родного сына. Обняла, поцеловала и заплакала.
– Покажи мне маленького, – попросила она. – Ой, какая прелесть! Но ведь у тебя ничего нет. Ты такой молодой и один во всем свете.
– Но ведь и малыш совсем один. И Кенди обещала помочь.
– Конечно, конечно, – сказала Олив. – Я тоже помогу. И она понесла младенца в комнату Уолли, где Гомер, к своему удивлению, увидел детскую кроватку и столько детских вещей, сколько в Сент-Облаке не набралось бы для всех детей: и мальчиков, и девочек.
На кухне Гомера приветствовала целая батарея бутылочек с сосками, Олив даже купила для них специальный стерилизатор. В бельевом шкафу пеленок оказалось больше, чем наволочек, простыней и полотенец. Впервые в жизни у Гомера появилось чувство, что он по-настоящему усыновлен. К своему стыду и отчаянию, он должен был признать, что Олив его любит.
– Вы с Анджелом будете жить в комнате Уолли, – сказала она.
Как видно, все эти дни Олив занималась планированием и устройством будущей жизни.
– Уолли не сможет подниматься по лестницам, – сказала она. – И я уже начала переделывать столовую под спальню. Есть теперь будем на кухне. Столовая выходит на террасу и в сад. Я уже заказала сделать пандус к бассейну, чтобы Уолли мог в жару съезжать туда в кресле-каталке.
Олив опять заплакала. Гомер обнял ее, прижал к себе, и в нем с новой силой заговорило чувство вины, угрызение совести, раскаяние. И опять вспомнились слова мистера Рочестера, сказанные Джейн Эйр, что нет ничего страшнее старого, как мир, и вечно нового чувства раскаяния, отравляющего жизнь.
На второй неделе мая Айра Титком и Гомер перевозили в сады пчел. Яблони только что распустились, и к вечеру накануне Дня матери все ульи были в садах. В этом году этот день праздновали с особым чувством. Все спешили поздравить Олив. Дом наполнился милыми маленькими подарками, цветущими ветками яблонь. А кое-кто поздравил даже Гомера, радостно недоумевая, как это Гомер решился усыновить ребенка.
– Только подумай, у тебя теперь есть свой собственный ребенок, – сказала Гомеру Толстуха Дот.
В яблочном павильоне, где вовсю шла окраска прилавков, на одном поместили на всеобщее обозрение двух младенцев – Анджела Бура и Пита Хайда, сына Злюки и Флоренс. По сравнению с Анджелом Пит выглядел как вареная картофелина, пухленький, мягонький, как будто в нем и косточек-то не было.
– Смотри, Гомер, – сказала Флоренс Хайд, – твой Анджел – настоящий ангел. А мой Пит просто Пит.
Женщины из яблочного павильона засыпали его шутками, а Гомер только улыбался. Дебра Петтигрю тетешкала Анджела с особым интересом, долго-долго разглядывала его личико и наконец присудила, что Анджел, когда вырастет, будет вылитый Гомер. «Только поаристократичнее». Лиз-Пиз сказала, что младенец неописуемо прекрасен. Когда Гомер работал в саду, за ребенком смотрела Олив или кто-то из женщин. Но чаще всего с ним сидела Кенди.
– Мы в общем-то усыновили его вместе, – объяснила она. Кенди так часто это повторяла, что Олив в шутку заметила, что Кенди такая же мама младенцу, как Гомер папа, и подарила ей на День матери подарок. Тем временем пчелы исправно опыляли сады, перенося пыльцу из одного в другой, и из ульев уже начал сочиться мед.
Как-то утром на полях газеты Гомер заметил карандашную запись почерком Олив, относящуюся, по- видимому, к какой-то статье: «Невыносимое вранье» – и почему-то отнес эти слова на свой счет.
А однажды вечером, лежа в постели, Кенди случайно подслушала отца. Свет был выключен, как вдруг ей послышались тихие слова: «Это не плохо, но это неправильно». Она подумала, что отец говорит с кем-то по телефону. Но, уже засыпая, уловила звук отворяемой и закрываемой двери и поняла, что отец все время сидел у нее в спальне и, думая, что дочь заснула, в темноте укорил ее.
Как-то вечером, в самый разгар цветения яблонь Кенди сказала Гомеру:
– У тебя такой усталый вид. Ты, конечно, переутомился.
– Гомер – молодец, – похвалила его Олив.
– Эту ночь с малышом буду я. Тебе надо выспаться.
Гомер улыбнулся, хотя и почувствовал напряженность в разговоре двух женщин. Сегодня он будет спать один в комнате Уолли. Проснется по привычке среди ночи и станет воображать, как Рей Кендел идет греть бутылочку со смесью, а Кенди сидит на кровати с Анджелом на коленях и держит бутылочку под тем же углом, как грудь в Сент-Облаке.
Все части торпеды Рей Кендел натаскал из мастерских военно-морской базы в Киттери; Гомер и Кенди оба это знали, но усовестила отца только Кенди.
– Они там ни в чем ничего не смыслят. Я то и дело нахожу в их работе ошибки. Так что им меня никогда не поймать.
– Но зачем это тебе? – спросила она отца. – Мне неприятно, что у нас в доме снаряд. Особенно теперь, когда здесь ребенок.
– Когда я начал торпеду, – сказал Рей, – я о ребенке ничего не знал.
– Ну теперь-то знаешь. Выстрели ее куда-нибудь подальше.
– Вот закончу и выстрелю, – сказал Рей.
– А по какой цели будете стрелять? – спросил Гомер.
– Пока не знаю, – ответил Рей. – Может, ударю по клубу. Если они еще раз скажут, что я порчу им вид.
– Я не понимаю цели твоих действий, – сказала Кенди отцу, оставшись с ним наедине. – И мне это неприятно.
– Знаешь, что мне напоминает моя торпеда? – медленно проговорил Рей. – Возвращение Уолли. Факт, что он вернется, но неизвестно, какой урон нанесет этот факт.
Кенди потом спросила Гомера, что значат эти слова отца.
– Ничего не значат, – ответил Гомер. – Это намек. Он хочет услышать от тебя правду.
– А что, если так все и будет продолжаться? – спросила Кенди Гомера. Они отдыхали от любовных ласк, лежа, как раньше, в доме сидра, который не был еще готов к приезду сезонников.
– Так, как сейчас?
– Да. Будем на что-то надеяться и ждать. Интересно, сколько времени мы сможем ждать? Ждать, наверное, легче, чем сказать правду.
– Рано или поздно придется сказать.
– Когда?
– Когда Уолли вернется.
– Он вернется парализованный. Он весит меньше, чем я. А мы возьмем и встретим его таким признанием, да?
Неужели существуют неразрешимые ситуации, думал Гомер. Ему вспомнилось, как действуют скальпелем: у скальпеля есть собственный вес, его достаточно, чтобы резать. Силы не требуется. Главное – придать верное направление.
