поздно сочиняют свод правил и требуют их неукоснительного исполнения.
Говоря это, Уилбур Кедр чувствовал, однако, слабость своих позиций. Сестра Каролина взяла его в оборот. Социализм его восхищал, но спорить с социалисткой – все равно что спорить со служителем культа. Государство, запрещающее аборты, вещала Каролина, узаконивает насилие над женщиной, запрещение абортов – особый вид насилия, в основе которого лежит ханжество и самодовольство. Право на аборт – это не просто право свободы выбора, это долг государства принять закон, гарантирующий это право.
– Но стоит государству принять закон, оно тут же начинает диктовать правила, – протестовал д-р Кедр.
Он говорил сейчас как истый янки, уроженец Мэна. А сестра Каролина только улыбалась. Она опять вовлекла его в спор и заманила в очередную ловушку. Д-р Кедр не был политик, приверженец системы. Он был просто хороший человек.
– В другом, лучшем мире… – начинала она терпеливо объяснять,
Д-р Кедр при этих словах взрывался.
– Я живу не в лучшем мире! – кричал он. – А в этом, в этом самом. Я принимаю его как данность. Давайте говорить об этом мире!
Но эти споры очень утомляли его. И ему сразу же хотелось подышать эфиром. Чем больше он горячился в споре, тем необходимее был эфир и тем сильнее он чувствовал правоту сестры Каролины.
– Я не могу быть всегда прав, – устало говорил он.
– Да, я понимаю, – сочувственно кивала сестра Каролина. – Именно потому, что даже очень хорошие люди не всегда правы, нужно общество, нужны некие правила. Называются они приоритеты.
– Называйте, как хотите, – ворчливо отвечал д-р Кедр. – У меня нет времени для философии, политики, религии. У меня уже вообще больше нет никакого времени.
И всегда где-то на задворках сознания ему слышался плач новорожденных. Даже когда в приюте так же тихо, как в могиле, как в последних дотлевающих пустых домах Сент-Облака, Уилбуру Кедру все равно слышался плач младенцев, и они плакали, он это знал, не потому, что хотели родиться. А потому, что родились.
Тем летом мистер Роз написал Уолли, что они с дочерью приедут на день-другой раньше всей команды; и надеется, что к его приезду все будет готово.
– Мы очень давно не видели его дочку, – сказал Уолли; все трое были в конторе яблочного павильона.
Эверет Тафт смазывал машинным маслом инвалидное кресло, а Уолли сидел на столе, свесив безжизненные ноги, обутые в безукоризненно начищенные мокасины, которым было уже больше пятнадцати лет.
Кенди играла с калькулятором.
– Девочка, кажется, ровесница Анджелу, – сказала она.
– Точно, – ответил Гомер.
И получил от Уолли прямой удар в челюсть – единственный тип удара; который он мог нанести в сидячем положении. Гомер стоял нагнувшись, а Уолли сидел на столе, поэтому удар был неожиданно мощный и пришелся прямо в щеку. Потрясенная Кенди с силой оттолкнула калькулятор, он проехался по столу и со стуком упал на пол. Гомер тоже упал, но без стука. Просто рухнул всем телом. Приложил руку к щеке – наверняка скоро вздуется синяк.
– Уолли! – сказала Кенди.
– Мне это, в конце концов, надоело! – крикнул Уолли. – Неужели у тебя нет других слов?
– Боже мой, Уолли! – Кенди не находила слов.
– Все в порядке, – сидя на полу, сказал Гомер.
– Прости меня. Но что ты все заладил свое «точно». Мне это действует на нервы, – сконфузившись, проговорил Уолли.
С этими словами он оперся руками о стол, чтобы спрыгнут (Уолли уже много лет не делал этой ошибки), повинуясь естествен ному порыву помочь Гомеру встать на ноги; на какой-то миг он забыл, что ноги у него не ходят. Если бы Кенди не подхватила его и не прижала к груди, он бы упал на пол рядом с Гомером. Гомер поднялся на ноги и помог Кенди посадить его обратно на стол
– Прости, старик, – сказал Уолли и прижался головой к его плечу. – Я не хотел этого.
На этот раз Гомер удержался и не сказал «точно». Кенди пошла за полотенцем и льдом, чтобы приложить к опухшей щеке Гомера.
– Все в порядке, Уолли, – повторил Гомер.
Уолли слегка подался вперед, Гомер наклонился к нему, и они потерлись лбами. Вошедшая со льдом Кенди так и застала их.
Все эти пятнадцать лет Кенди с Гомером считали, что Уолли давно обо все догадался, примирился со случившимся и расстраивает его только их боязнь признаться. Но ведь для Уолли лучше, что они молчат. В каком неудобном, непонятном положении он окажется, если они вдруг поведают ему правду! Главное, чтобы Анджел ничего не знал. Не дай Бог, если в их тайну его посвятят посторонние. Но Уолли, конечно, ему не скажет, даже если и знает.
Гомера удивляло одно, почему Уолли не ударил его раньше.
– Как ты это себе объясняешь? – спросила Гомера Кенди, когда они ночью сидели на краю бассейна.
Какое-то крупное, судя по жужжанию, насекомое запуталось в защищающей от листопада сетке, мало- помалу его трепыхание становилось все тише, тише…
– Наверное, эти мои «точно» и впрямь действуют на нервы.
– Уолли вес знает, – сказала Кенди.
– Ты это говоришь пятнадцать лет.
– Ты думаешь, он не знает?
– Я думаю, он любит тебя, а ты любишь его, – сказал Гомер. – Думаю, он знает, что мы оба любим Анджела. И Уолли, наверное, тоже его любит.
– А как, по-твоему, он догадывается, что Анджел наш ребенок?
– Не знаю. Я знаю одно, когда-нибудь придется открыть Анджелу правду. По-моему, Уолли знает, что я тебя люблю, – сказал он.
– А что я тебя люблю? – спросила Кенди. – Это он знает?
– Ты любишь меня изредка.
– Я говорю не о сексе.
– А я о сексе.
Они были очень осторожны и верили, что об их отношениях никто не догадывается. С тех пор как Уолли вернулся с войны, они были близки всего двести семьдесят раз, в среднем восемнадцать раз в год, полтора раза в месяц. Они были предельно осторожны. На этом настаивала Кенди – ради Уолли, ради Анджела, ради того, что Кенди называла их семьей. Не дай Бог, кто-нибудь застанет их вместе. Нельзя никого ставить в неловкое положение. Если это случится, их отношениям придет конец, и уже навсегда.
Вот потому они и не признавались Уолли. Конечно, Уолли мог бы их понять; ведь они верили, что он погиб (как еще понимать «пропал без вести»?), они нуждались друг в друге, хотели Анджела. Уолли бы понял, да и от факта никуда не денешься. Но спроси он, как обстоит дело сейчас, что бы они ответили?
И еще одного они боялись, вдруг Кенди забеременеет. Зачать ребенка Уолли не мог, и случись это, в чудо он не поверит. Энцефалит не влияет на детородную способность, и Уолли только годы спустя понял, что бесплоден. Он вспомнил, каким антисанитарным способом бирманские крестьяне опорожняли ему мочевой пузырь. Но вспомнил не сразу. Память о днях, проведенных в Бирме, возвращалась к нему постепенно. Узнав, что семяпроводящий канальчик у него зарос, он стал вспоминать особенности бамбуковых катетеров, и ему даже казалось, что он помнит их все до единого.
Оргазм он чувствовал, Уолли любил подчеркивать это в разговоре с Гомером; впрочем, с кем еще он мог бы об этом пошутить. «Я все еще могу нацелить пистолет и выстрелить, – говорил Уолли. – Только выстрел-то холостой».
Когда какой-нибудь бирманец спускал ему мочу (за что он всегда бывал благодарен), крови было совсем мало, вспоминал Уолли, даже если побег был не совсем гладкий; и кровь его казалась светлой по
