– Мертвец! Мертвец! Мертвец! – кричал Кудри Дей. Его истошные вопли аранжировались нечленораздельными выкриками Копперфильда-младшего.
– Какой мертвец, Кудри? Где? – ласково спросила мальчика сестра Анджела.
Кудри первый обнаружил станционного начальника, но не узнал его. Он видел его лицо долю секунды.
– Там! Какой-то дядя! – объяснял он сестрам Анджеле и Эдне.
Отчетливо услыхав ответ Кудри Дея, д-р Кедр встал из-за стола и, обойдя Гомера, вышел в коридор.
– И если для вас это не так важно, – проговорил ему вслед Гомер, – позвольте мне больше не участвовать в этом. Это ваш долг, я понимаю. Но я хотел бы приносить пользу как-то иначе. Я ни в чем вас не обвиняю. Я просто не могу больше этого видеть.
– Мне это надо обдумать, Гомер, – ответил д-р Кедр. – Пойдем посмотрим, кто там у них умер.
Идя за Кедром по коридору, Гомер заметил, что дверь в родильную закрыта и над ней горит лампочка – значит, сестры Эдна и Анджела приготовили там двух женщин к аборту. Схватки у роженицы из Дамарискотты были еще слабые и нечастые, так что родильная понадобится не скоро. Жестоко заставлять женщин ждать аборта, тем более подготовленных к нему, в этом Гомер был согласен с д-ром Кедром. Поэтому он приоткрыл дверь в родильную, сунул туда голову и, не глядя на женщин, сказал:
– Врач скоро придет, не волнуйтесь, пожалуйста.
И тут же раскаялся, что обнадежил их. Не успел он затворить дверь, как Кудри Дей опять закричал: «Мертвец, мертвец».
Малыш Кудри Дей принадлежал к тем суетливым, непоседливым натурам, чьи благие начинания зачастую оборачиваются неприятностями. Когда ему наконец надоело возить Копперфильда в коробке, он решил столкнуть его с площадки у задних дверей отделения мальчиков. Уф, как тяжело тащить коробку наверх! Втащив, он увидел, что площадка как бы парит над подъездной дорогой (ей очень редко пользовались) и уходящим вниз склоном, поросшим высокой травой. Сейчас он научит Копперфильда летать! Совсем невысоко, и в коробке не страшно, да потом еще можно съехать вниз, как на санках. Правда, картонная коробка наверняка развалится, и тогда он останется один на один с Копперфильдом, а это нестерпимо скучно. Но Копперфильд и в коробке уже надоел. Все безопасные возможности коробки исчерпаны, Копперфильд не возражает – ему ведь невдомек, какую проказу задумал Кудри, голова его ниже краев коробки. И Кудри Дей столкнул коробку вниз, позаботившись, чтобы она приземлилась, сохранив вертикальное положение, и ее пассажир не сломал себе шею. Коробка упала набок и, конечно, развалилась, Копперфильд-младший вылетел из нее и приземлился в траве, храбро встал на не совсем крепкие ножки, как только что вылупившийся птенец, тут же упал и кубарем покатился по склону. Стоя на площадке, Кудри Дей наблюдал, как шевеление травы обозначает траекторию его спуска. Трава была такая высокая, что самого Копперфильда не было видно.
Он не ушибся, не поранился. Только не мог понять, что происходит – Кудри Дея нет, и коробка куда-то девалась, а он уже так к ней привык. Перестав катиться, он попытался встать, но у него поплыло в глазах, да еще земля вся в колдобинах, и он сел на что-то круглое и твердое, как камень; глянул – голова станционного начальника, лицом вверх, глаза открыты. В оцепеневших чертах смертельный ужас и безропотное приятие судьбы.
Подросток или взрослый наверняка обомлел бы от страха, увидев, что сидит на голове трупа, но юный Давид Копперфильд воспринял ее как элемент окружающего мира, скорее с любопытством, чем с ужасом. Коснувшись лица, он ощутил неживой холод, и в нем, видимо, сработал безошибочный детский инстинкт – тут что-то неладно. Его как сорвало с головы, но он тут же упал, покатился вниз, вскочил на ноги, побежал, опять упал, покатился, опять вскочил. И вдруг завыл по-собачьи. Кудри Дей бросился сквозь заросли к нему на помощь.
– Не плачь, не плачь! – кричал на бегу Кудри.
А Копперфильд все бежал и падал, кружа и странно повизгивая.
– Да остановись ты наконец! – заорал что было мочи Кудри Дей. – А то я тебя никогда не найду!
И вдруг наступил на что-то длинное и круглое, выскочившее из-под ноги как сорванная ветром ветка. Это была рука начальника станции. Потеряв равновесие, Кудри уперся руками в его грудь и увидел широко открытые глаза на застывшем лице, смотревшие куда-то мимо. И тогда в траве стали кружить два визжащих, заблудившихся, как в тумане, щенка. Справедливости ради надо сказать, что Кудри не убежал с пустыря, пока не нагнал Копперфильда, – поступок, свидетельствующий о том, что природой ему были отпущены храбрость и чувство долга.
Мелони из окна наблюдала за этой необъяснимой гонкой на пустыре; она могла бы окликнуть Кудри и сказать, где Копперфильд, – сверху ей все было видно. Но она решила не вмешиваться. И обнаружила свое присутствие, только когда Кудри Дей поймал Копперфильда и поволок вокруг отделения мальчиков ко входу в больницу.
– Эй, Кудри, опять ты надел ботинки не на ту ногу! – прокричала она. – Идиот!
Но ветер был такой сильный, что Кудри не услышал ее, да и она его не слышала. И Мелони бросила в окно еще одно слово, не обращенное ни к кому: благодаря ветру можно искренне, во всю силу легких, выразить то, что чувствуешь, хотя в общем-то ей не хотелось кричать. И Мелони, пожав плечами, произнесла:
– Скучища!
А дело, кажется, начинало принимать интересный оборот: на дорожке, ведущей к пустоши, появились д-р Кедр с Гомером, следом за ними трусили сестры Эдна и Анджела. Все четверо, очевидно, что-то искали в траве.
– Что вы ищете? – крикнула в окно Мелони. Но то ли ветер опять отнес ее слова, то ли компанию слишком увлекли поиски, только никто из них не откликнулся. И Мелони пошла сама взглянуть, что там происходит.
В душе у нее шевельнулось тревожное предчувствие. Да не все ли равно! Слава Богу, хоть что-то случилось. Не важно что – Мелони приветствовала любое возмущение привычного хода жизни.
Совсем иные чувства волновали в это время Кенди Кендел и Уолли Уортингтона; последние три часа в кадиллаке царило неловкое молчание; предстоящее вызывало в них гамму чувств, которые разговором не заглушить. Было еще темно, когда, выехав из Сердечной Бухты, они свернули с приморского шоссе и стали удаляться от берега, надеясь, что ветер скоро перестанет беспощадно дуть в спину; ветер, однако, не ослабевал. Уолли так внимательно изучил накануне карту, что кадиллак удалялся от океана с целеустремленностью раковины, точнее, заключенной в ней жемчужины, стремящейся к берегу в руки ловца. Позади уже осталась сотня миль, а ветер по-прежнему дул, да с такой силой, что, пожалуй, было бы лучше поднять верх; но Уолли как раз и любил кадиллак за то, что в нем можно ездить, подставив себя стихиям. К тому же шум ветра в ушах делал молчание не столь гнетущим. И Кенди полностью отдалась езде, ветер отчаянно трепал ее русые волосы, и они иногда плотными прядями облепляли ей лицо, пряча от Уолли его выражение. Но Уолли хорошо знал свою подругу и догадывался, что оно сейчас выражает.
Он бросил взгляд на книгу у нее на коленях, открытую все на той же странице с загнутым уголком. Время от времени она принималась читать ее, но тут же возвращала на колени. Это была «Крошка Доррит», обязательное чтение для учениц выпускного класса (Кенди кончала школу на будущий год). Она уже раз пять или шесть бралась за нее, но никак не могла вчитаться и решить наконец, нравится ли ей этот роман Диккенса.
Уолли, не большой охотник до книг, не удостоил взглядом ее названия, отметив только, что она все время открыта на странице с загнутым уголком. Он думал о Кенди, о Сент-Облаке. Аборт в его воображении был уже позади. Кенди легко его перенесла; доктор весело шутит, молодые, красивые сестры улыбаются; их столько, что хватило бы для целой армии, находящейся в состоянии войны; а на лужайке резвятся милые, смешные, с щербатыми улыбками дети-сиротки.
В багажнике стремительно мчащегося кадиллака Уортингтона-старшего Уолли вез для сирот три полных ящика гостинцев. В сезон он взял бы с собой яблок и сладкий сидр, но весной нет ни яблок, ни сидра, и он вез то, что, по его мнению, не уступало осенним дарам. В ящиках были банки с лучшим яблочным желе Уортингтонов и лучшим яблочным медом Айры Титкома. Конечно, цель поездки – аборт, но он едет туда как Санта-Клаус (д-р Кедр вряд ли одобрил бы это сравнение, у него все еще были живы в памяти аборты в
