любого брамина города и нанял себе повара-брамина, столь жесткого в соблюдении правил чистоты, что, даже если кто-либо произнес бы в кухне слово «инду» — яйцо, пришлось бы перемыть всю посуду, а пищу выкинуть.
Однажды Боманбхаи посетила группа возбужденно жестикулирующих господ, сообщивших ему о местном таланте и его предстоящем отъезде в Англию. Боманбхаи принял информацию к сведению и вернулся к венецианскому кубку с английским бренди, разбавленным индийской водой.
Пределы амбиций отодвигаются по мере достижения целей. Повар-брамин, конечно, весьма неплохо, но существует еще и большой мир, щелочки в который открываются не каждый день. Через неделю Боманбхаи погрузился в свое ландо, запряженное двумя белыми кобылами, проехал мимо Английского клуба на Торнтон-роуд, членом которого он не мог стать ни за какие деньги, и направился на другой конец города, чтобы поразить однофамильца предложением руки своей дочери, красавицы Белы, проводившей дни в обществе сестриц и соревнующейся с ними в жалобах на скуку смертную.
Свадебное пиршество продолжалось неделю, поражало роскошью и изобилием. Боманбхаи сгибался перед гостями со скромным
Женитьба сопряжена с изменением имени невесты на выбранное семьей мужа, и Бела превратилась в Ними Пател.
Джемубхаи, разгоряченный свадебными возлияниями и мыслями о билете на пароход, решительно протянул руку к жениному сари, обремененному золотом и камнями — в точности как советовали ему ненамного старшие его дядья.
Он даже слегка удивился, обнаружив под всяческой мишурой человеческое лицо. Еще больше он удивился, увидев на округлившихся от ужаса глазах четырнадцатилетней жены слезы и услышав всхлипывания и шепот:
— Пощади!
Страх ее оказался заразительным.
— Не плачь, не плачь, — бормотал Джемубхаи, стараясь восстановить порушенный порядок ее наряда. — Да я даже и не смотрю, успокойся.
Но она продолжала рыдать.
На следующее утро дядья смеялись.
— Ну как? Никак?
На второй день смеялись еще больше.
На третий день забеспокоились.
— Ты должен ее заставить. Она ведет себя нехорошо.
— Смотри, другие семьи не так терпеливы, — провели они воспитательную работу с молодой женой.
Джему и сам настраивался категорически, но, оставшись наедине с этой плаксой, терял решимость, да и желание пропадало.
— Да прогони ты ее, и баста! — возмутились они наконец.
Дрянь какая! Как смеет она не таять от счастья, будучи отданной такому умнику, как их Джемубхаи! Первому парню города, направляющемуся в английский университет.
Но Джемубхаи ее жалел. Жалел и себя. Ведь они мучились вместе.
Однажды, когда семейство отсутствовало — поехали продавать драгоценности, — он предложил ей прокатиться на отцовском «Геркулесе». Она испуганно замотала головой, но, увидев его в седле, не удержалась и уселась сзади.
— Не суй ноги в колеса! — проинструктировал он и нажал на педали.
Они неслись быстрее и быстрее, оставляя позади деревья и коров, ветер свистел в ушах. Джему обернулся и увидел ее глаза. О, ни у какого мужчины не может быть таких глаз! И такого взгляда.
Еще быстрее… Он перевалил через бугор, и на мгновение сердца их замерли в невесомости, взлетели в синее небо…
Судья оторвал взгляд от шахматной доски. Саи взобралась на дерево у ограды. С ветвей открывается обзор на дорогу, она сможет заметить приближение Джиана.
Математика все сильнее донимает обоих, учителя и ученицу. Он все время ощущает желание выскочить за дверь. У нее раскалывается голова. Такая головная боль, что пришлось прервать урок. Извинения, прощание — и тут же оба не находят себе места, с нетерпением ждут следующего вторника.
Судья вышел в сад.
— Слезь.
— Почему?
— Собака нервничает, когда ты на дереве.
Собака стоит рядом с судьей, лениво виляя хвостом и не проявляя ни малейших признаков нервической горячки.
— Да ну.
— У учителя могут возникнуть о тебе странные представления.
— Какие?
— Слезай сию минуту.
Саи сползает с дерева, уходит к себе в комнату. Скорей бы уехать отсюда!
— Время не должно стоять не месте, — поучала ее Нони. — Не повтори моей ошибки, не попади туда, где время не движется. Это лучший совет, который я могу тебе дать.
Глава семнадцатая
Саид-Саид застал в пекарне мышь. Удар, дриблинг, пас Бижу. Тот ведет мышь дальше, поддевает ногой, на лету поддает ей снова.
— Вот какая зараза жрет наш хлеб, гадит в наш сахар!
Последний удар — преступник казнен.
Хватит забавляться, пора работать.
Калимпонг. Повар надписывает конверт авиапочты. Сначала на хинди, потом неуклюжими английскими буквами.
Призывы о помощи посыпались на него градом. Дальше — больше. Господин Лобсанг Фунцок, Они, господин Сезун из «Лепча Квортерли», Кесанг, уборщик из больницы, медбрат из лаборатории, ответственный за глистов в формальдегиде, мастер, заделывающий дыры в кастрюлях, — все, у кого подрастали сыновья. Ему подносили цыплят, пакетики орехов и изюма, приглашали выпить в бывшей армейской кантине Тапа. Повар почувствовал новый привкус в жизни, привкус большой политики.
Процесс развивался. Подарков все больше, все больше просьб, все больше уважения, а чем больше уважения, тем больше подарков, но просьб тоже больше, а чем больше просьб, тем…
