в другой – удобную рукоять ножа, глубоко вонзенного в левую.
У падре вспотели ладони, по телу пробежала дрожь. Грань между желанием и убийством так хрупка! У сатаны тоже есть своя литургия. В задумчивости священник ускорил шаг, он почти бежал, шмякая башмаками по жиже из мокрой глины и коровьих лепешек, с трудом вытаскивая ноги из засасывающей вонючей трясины. Все глубже и глубже. Зато миазмы смутных вожделений, таившихся под спудом где-то в глубине, поднимались на поверхность. Приговоренные к аутодафе женщины со связанными за спиной руками молят его о пощаде: «Все что угодно, святой отец, только спасите!» Приходской священник посмотрел прямо на палящее солнце, пытаясь отогнать морок. Видение исчезло, глаза заслезились, сердце бешено бухало в такт шагам.
Он вошел в Корсиньяно.
Встречные кланялись, но он их не замечал.
Опустив взгляд, падре обнаружил, что обувь целиком заляпана навозом. Он шел не Божьими путями, а дьявольскими тропами.
И еще сорочка, вдруг сделавшаяся пурпурной… В пурпуре издавна являлись подданным властители, чтобы принять поклонение черни. А вот в Элладе, говорят, так метили блудниц. Соблазнительная краска с рыбным запахом отдающим ароматом плотских мужских извержений. С древнегреческих времен ничего не изменилось. Сорочка окрасилась в цвет похоти. Смрад любострастия пытался соблазнить его.
– О Господи! – вслух воскликнул священник, входя в двери храма.
Он чуть было сам не загнал себя в западню, приняв женскую ночную рубашку за знак Божий.
И все-таки тьма этой ночи постепенно развеялась, обернувшись дивным светом. Чудо было явлено! Долг пастыря – рассказать об этом прихожанам, донести до их ушей и душ тайный смысл небесного знамения. Для этого нужно отрешиться от всего постороннего. Сумеет ли он? На мгновение падре парализовала робость. Но чего ему бояться? Разве не этого звездного часа ждал он так долго? Постыдно было бы его упустить.
Он помедлил, стоя спиной к пастве, безмолвно вознес короткую молитву, повернулся и взошел на кафедру.
Он готов говорить. Сорочку оставим в стороне. История с ней носит скорее комический оттенок и, стало быть, только повредит общему впечатлению. Он знает своих прихожан как облупленных: их грязные фантазии и страсть приписывать другим самое дурное. И вообще подробности ни к чему. Последовательность событий не так важна, как самое чудо. Итак: вашему духовному отцу явился ангел с вестью от святой Агаты.
Ангел был явно женского пола, но это мы упустим, оберегая мужскую часть паствы от излишнего соблазна.
Падре начал проповедь, но скоро, к собственному ужасу, убедился, что слово «чудо» совершенно для него непроизносимо. Как ни подбирался к нему святой отец, с какой стороны ни подходил, речь неизменно соскальзывала на иносказания и уподобления, дальше несколько неопределенной фразы: «Меня осенил небесный свет» – дело не шло.
Он так и не произнес ни звука о чуде.
Вина за случившееся, конечно, лежала на прихожанах. Они слушали вполуха, они всем своим видом намекали на слабость и уязвимость пастыря, они глядели с таким недоверием, что великолепный размах помавающих крыл стал блекнуть в глазах самого священника.
Это было невыносимо. Хотелось тут же высказать тупо таращащимся глазам все, что накипело. Огласить во всеуслышание исповедь за исповедью: тут – похоть, там – измена, в том углу – подлог, в этом – козни, лицемерие, гордыня, кража, клятвопреступление, детоубийство! Господь нашлет на вас чуму и прочие болезни! Как мечтал бы он выплеснуть обвинения и угрозы прямо с кафедры и освободиться от тяжкого груза, непосильной ношей легшего ему на плечи – ему, единственному чистому посреди гнусности и мерзости!
Между тем он продолжал толковать про небесный свет. И вдруг умолк, пораженный внезапной мыслью: слово «чудо» недоступно для языка, ибо молитвы остались втуне. Господь не пожелал оградить его от власти дьявола. А как же негласный договор, во исполнение которого падре трудился с первых дней своего священства: служение в обмен на защиту от сатаны? Видит Бог, ему необходима была эта помощь. Святая дева свидетельницей тому, как он смолоду отводил глаза от жеребца, покрывающего кобылу, от петуха, топчущего курочку, – отворачивался, чтобы не умереть от зависти.
Господь снял с него руку свою. Не пожелал поддержать. Не даровал очищения. Чудо непроизносимо, потому что чуда не было. Сорочка, упавшая с неба, пухлогубый юноша, явившийся в опочивальню, ширококрылый посланец небес – все это всего-навсего странное стечение обстоятельств. Или даже хуже: у его двери стоял ангел греха. Оттого-то во время проповеди блеск ангельских крыльев, столь светлый и чистый, поблек, расплылся, угас. Падре спустился с кафедры и ушел в ризницу.
Здесь, в святом месте, картина не должна пребывать больше ни минуты. Грудь обнаженной Агаты вызывает вожделение, ее соски вопиют о грехе. Прочь из ризницы, порождение дьявольских соблазнов! Но как вынести картину незаметно? И в церкви, и на площади полно народа.
Ангел греха повелел передать свой дар маэстро Росселино. Еще чего! Приходской священник не обязан выполнять веления сатанинского посланца. Он сумеет противостоять им, грядущий сан епископа обязывает к этому. Бернардо Росселино не увидит богомерзкого изображения. Решено: оно будет предано огню. Не сейчас, позже. После причастия прихожане разойдутся, и тогда падре, никем не замеченный, вынесет картину из ризницы и сожжет. А пока пусть лежит здесь вместе с заляпанными навозом башмаками. Кто ее тут увидит? Разве что церковный служка, когда станет чистить замаранную обувь священника, но этот и внимания не обратит, он ни на что не обращает внимания.
Окропить картину святой водой и передать Бернардо Росселино! Смешно и думать, что он мог бы на это пойти. Ни в коем случае. Падре сам решает, где кропить, а где не кропить. Хватит и того, что он впустил дьявольского ангела к себе.
Приходской священник ощутил голод.
Пора домой. Он пойдет в тех же башмаках, в которых читал проповедь. Подошвы стоптались, в пальцах жмет… Падре снял один башмак и поднес к носу. Никак, воняет? Так и есть, несет навозом. Ноги пропитались им насквозь. Впредь надо ходить другой, чистой дорогой. Он наполнил водой оловянный тазик и позвал в ризницу прихожанку из бедных. Она привычно вымыла ему ноги. Нельзя переступать порог собственного дома грязным.
На храмовой площади приходского священника окружила паства. Люди были взволнованы проповедью. Оказывается, про чуму и прочие болезни он сказал-таки вслух. Олухи поняли это в том смысле, что с приездом Папы Римского в Корсиньяно на город обрушится мор. Пий Второй, говорят, уехал из Витербо не просто так, а спасаясь от чумы. Там даже некоторые кардиналы отдали Богу душу. Кто жив остался, бежал сломя голову, это точно.
Перепуганные прихожане наперебой спрашивали у падре, что ему известно о моровом поветрии.
– Толстосумам да сутанщикам не впервой впереди чумы бежать, – крикнул какой-то старикашка. – А мы – ложись да помирай!
Атмосфера накалялась. На площади стоял гвалт. Чума, чума, чума, чума… Вот уж действительно, очумели.
– В аббатстве Сан-Сальваторе, слышь ты, тоже началось. Недаром Его Святейшество уехать оттуда изволили!
– И на носилках его тащили недаром – сам Пий Второй чуму подхватил!
– Теперь и нас заразит, коли явится на праздник Иоанна Крестителя!
Падре все сильнее хотел есть, а народ не успокаивался. Священник оглянулся по сторонам. Фасады домов украшены ветвями мирта и лавра. Из окон свешиваются восточные ткани и ковры ручной работы. Город прихорошился, ожидая прибытия Папы Римского. В проеме одного из окон ратуши на толстой веревке болтается повешенный. Смотрите все, как кончают жизнь преступники, пусть и вам неповадно будет. Скоро труп расчленят и части тела развесят по разным концам Корсиньяно.
Падре нетерпеливо проталкивался сквозь толпу. Вот бургомистрова вдова. Могла бы, между прочим, пригласить на обед, как это водится по четвергам. В церкви она вместе с великовозрастным сыном сидела на обычном месте поблизости от алтаря. Перед проповедью священник подошел к ним и осведомился о
