Ему не терпится выйти на воздух, и он приказывает, чтобы врач прогулялся с ним по парку. День по-прежнему прекрасен, и еще не отцвели его любимые розы.
Доктор Сперлинг угрюм, и в то же время он, похоже, борется с еле скрываемой улыбкой, когда говорит:
— Сир, как не горестно мне беспокоить вас по этому делу, но оно не дает мне покоя, и посему я наконец решил, что должен поговорить с вами…
— Так поговорите со мной, Доктор.
— Дело касается вашей супруги…
— Если оно касается Кирстен, — говорит Король, — то я непременно должен о нем услышать.
Они идут дальше. Аромат роз приводит Кристиану на память его мать, которая в молодости любила, чтобы в ее спальне стояли вазы с розами.
Доктор замедляет шаги и, справившись с улыбкой, заставляет ее окончательно покинуть свои губы.
— Сир, — говорит он, — я должен открыть вам, что когда я посетил Мадам Кирстен… хоть она и отказалась подвергнуться осмотру…
— Да?
— Так вот, Ваше Величество… Поскольку она упала на пол и на ней была только тонкая ночная рубашка, мне удалось сделать…
— Что сделать?
— Сделать некоторые анатомические наблюдения, и я мог ясно видеть… или мне так показалось… что ребенок уже заметен. Я знаю, что никакой ребенок, находящийся в утробе, не заявляет о себе столь явно до истечения приблизительно трех месяцев, из чего заключаю…
Король молчит, только идет вперед широкими шагами, и, чтобы поспеть за ним, Сперлингу приходится почти бежать.
Розовый сад остался за их спинами, и они идут в прохладной тени липовой аллеи. Король смотрит не на Доктора Сперлинга, а на липы, словно высматривая в них признаки слабости и умирания. Когда они доходят до конца аллеи, он поворачивается к Доктору Сперлингу и говорит:
— Я вам очень признателен, Доктор Сперлинг.
Сперлинг открывает рот, чтобы более подробно описать, что он заметил относительно беременности Кирстен, но Король поднимает руку и останавливает его.
— Благодарю вас за наблюдательность, — снова повторяет он.
Сперлинг выглядит смущенным (почти разочарованным, словно его лишили возможности прочесть стихотворение, которое он выучил наизусть), но ему остается только поклониться и уйти.
Кристиан ждет, когда врач скроется из вида, затем садится на скамью, которая стоит между высеченными из камня львами. Поглаживая косицу, он смотрит через парк на свой любимый дворец, свой маленький Росенборг, построенный для Кирстен, построенный в прославление его любви к ней, и слезы выступают у него на глазах. Ему не надо спрашивать, кто любовник Кирстен. Ему это известно. Он видел, как во время войны она танцевала в Вердене{77} с Графом Отто Людвигом. Он видел восторг на ее лице, большего ему не требовалось. Сперва он плачет безмолвно, затем все его тело изливается в страшном вое, который он долгие дни и месяцы слышал внутри себя и который наконец вырывается наружу.
До дворца далеко, и никто не слышит его. Он пробует смахнуть слезы священным пучком волос, но слезы слишком обильны, а волосы его начинают редеть. Он вспоминает свою великую речь, которая лежит на открытом бюро. Он мысленно сворачивает ее, перевязывает черной лентой и опускает в покрытые плесенью глубины кладовки, куда почти никогда не заходит.
Сочиняя письма отцу и Шарлотте, Питер Клэр разворачивает пакет с белыми лентами и смотрит на них. Посредине одной ленты — самой дорогой из всех — бежит золотая нить.
Он берет ленты в руки и сразу понимает, что не пошлет их Шарлотте. Он аккуратно завертывает их в пакет и перевязывает его. Он решил, что белые с золотом ленты будут его гонцами к Эмилии.
Он пишет простую записку:
Ему известно, что ее комната находится на верхнем этаже дворца, и он хочет всего лишь положить пакет с лентами перед дверью, когда будет наверняка знать, что ее нет.
Конец дня она почти всегда проводит с Кирстен. Несколько раз он мельком видел, как обе женщины занимались вязанием в саду или, сидя за столом на открытом воздухе, играли в кости или карты, а то, примостившись — в эти последние летние дни — перед небольшим мольбертом, пробовали писать цветы. Эта живопись настолько его трогает, что он не может спокойно о ней думать.
Он выбирает день, когда они сидят за мольбертами, хмуря брови из-за сложности взятой на себя задачи, и поднимается по лестнице в коридор верхнего этажа. Он идет на цыпочках, надеясь, что его никто не увидит, и останавливается перед дверью ее комнаты. Он не слышит ни голосов, ни звуков, кроме лая собаки во дворе и трепетанья крыльев нескольких голубей, перелетающих от башенки к башенке, пока солнце, медленно теряя свой жар, опускается за восточную башню дворца.
Он уже готов положить пакет с лентами перед дверью Эмилии, как вдруг слышит другой звук, узнавать который его приучили долгие часы, проведенные в погребе: это клекот курицы, доносящийся из комнаты.
Решив, что он ошибся комнатой, но не уверенный, занимает Эмилия правую или левую комнату от той, перед которой он стоит, Питер Клэр на всякий случай стучит в дверь. Не получив ответа (кроме глухого курлыканья курицы, которое всегда наводит его на мысль, что эти птицы постоянно пребывают в полусонном состоянии), он открывает дверь и входит внутрь.
Комната простая, почти без мебели — совсем как его скудно обставленное жилище над конюшней, — но на дверце шкафа висит серое платье, в котором он узнает платье Эмилии, а на маленьком туалетном столике лежат непритязательные атрибуты женского тщеславия, которые хочет иметь каждая молодая девушка: серебряное зеркало, расческа, брусок Испанского мыла, флакон цветочной воды и фарфоровое блюдо с двумя-тремя серебряными клипсами и брошами.
На узкой, опрятной кровати бархатная подушечка, и на ней Питер Клэр видит пеструю курицу, которая сидит как в гнезде и, нервно мигая, смотрит на него. В дальнем углу комнаты он видит охапку чистой соломы и миску с водой. На полу, словно облетевший пух чертополоха, разбросано несколько белых куриных перьев.
Затворив за собой дверь, Питер Клэр позволяет себе познакомиться с местом, где Эмилия спит, видит сны и занимается такими интимными делами, как умывание и одевание. Он стоит затаив дыхание.
Однако присутствие курицы заставляет его улыбнуться. В комнате тепло от предвечернего солнца, и у Питера Клэра нет ни малейшего желания хотя бы на шаг подвинуться с того места, где он стоит. Кажется, что в самом воздухе, в убежище, дающем приют серому платью, в покое туалетного столика, в лишенной мелодии музыке пестрой курицы обитает то единственное (лишенное субстанции и конкретной формы), к чему человеческая душа всегда стремится и что так редко находит: счастье.
Питер Клэр не знает, как долго он находится в комнате Эмилии. Наконец он заставляет себя уйти, кладет пакет с лентами в коридоре перед дверью и возвращается в другой мир, где день близится к концу, сгущаются сумерки и дворцовые повара готовят ужин.
В ту ночь Эмилия не возвращается в свою комнату. Кирстен в волнении, ее тошнит, и она хочет, чтобы Эмилия спала в соседнем покое. Среди ночи девушка просыпается от криков Кирстен: ее мучит кошмар, «страшнее которого она еще не видела».
Она приказывает Эмилии приготовить рвотное снадобье.
