Лет двадцать назад получил я – автор, а не герой – письмо от четырнадцатилетнего читателя из Кемеровской области со станции Тайга. Парень обожал фантастику, перечитывал, собирал книги, мечтал сам стать писателем и сочинил даже повесть об Атлантиде – этакую мозаику из прочитанного. Сочинил, посвятил мне и прислал с надписью: «Дарю вам, храните у меня свой дебют». – «Ну и нахал», – подумал я. И вернул рукопись с суровой отповедью, дескать, сначала надо стать личностью, а потом уж раздаривать автографы.
И вот, двадцать лет спустя, подходит ко мне в Москве долговязый малый с черной шкиперской бородкой и, пригнувшись, спрашивает, с высоты глядя: «А помните того тайгинского мальчика? Я ведь стал писателем!»
Честное слово, я страшно обрадовался своей непрозорливости. Ну да, недооценил, не разглядел будущего мастера в школьнике. Но ведь это так прекрасно, что существуют на свете люди, которые добиваются своего, что можно добиться своего на этом свете».
Умер 18 декабря 1998 года в Москве.
СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ СНЕГОВ
Родился 23 июля (или 5 марта, иди 5 августа) 1910 года в Одессе.
Отец – А. И. Козырюк – полугрек-полунемец, большевик-подпольщик, в 20-е годы – заместитель начальника Ростовского ЧК, ушел из семьи. Отчим, журналист Иосиф Штейн, заставил мальчика, исключенного из второго класса гимназии, продолжить образование. Учение давалось легко. Выкрав школьные документы, исправив дату рождения, Сергей Снегов сумел поступить в Одесский физико-химический институт на физический факультет. Увлекся философией. В двадцать один год приказом наркома просвещения Украины был назначен (без отрыва от учебы) доцентом на кафедру философии. Впрочем, карьера не получилась: в лекциях молодого доцента быстро обнаружили явные отступления от норм марксизма-ленинизма.
«Будущий писатель переехал в Ленинград, работал инженером на заводе „Пирометр“ – (цитируется справочник „Калининградские писатели“, –
В 1952 году в Норильске он знакомится со своей второй женой, приехавшей в Заполярье с мужем, военным финансистом, которого, впрочем, она оставила вскоре после приезда. За связь с ссыльным молодую женщину (она была младше Снегова на 17 лет) исключили из комсомола, выгнали с работы, в управлении НКВД ей предлагали отдельное жилье, которого офицеры ждали по нескольку лет, – только для того, чтобы заставить ее уйти от человека, которого она полюбила. Но Галя стояла насмерть. Между тем в Норильске уже происходила чистка: после уже подготовленного процесса врачей-убийц северный город собирался принять евреев, высланных из обеих столиц. Чтобы очистить место, ссыльных, заведя новое дело, либо расстреливали, либо давали новые сроки и готовили к отправке в лагеря на побережье Ледовитого океана и на острова в Белом море, что фактически тоже являлось казнью, только медленной. Сергея Снегова должны были отправить на Белое море. Узнав об этом, Галя настояла на официальном браке, хотя в той ситуации это было равнозначно смертному приговору, поскольку она автоматически становилась членом семьи врага народа…
Однако через три месяца после их росписи умирает Сталин…
Примерно в это же время стало ясно, что из дорог, которые раньше открывались перед Снеговым, осталась только одна – писательская. Дело в том, что одну из его научных работ, посвященную процессу производства тяжелой воды, главный инженер Норильского металлургического комбината Логинов увез в Москву, и она попала на стол Мамулову, заместителю Берии, курировавшему ГУЛАГ. Интерес врага народа к запретной теме вызвал у бдительного чекиста подозрение, что все это делается для того, чтобы передать секреты Советского Союза Трумэну. Вернувшись из командировки, главный инженер вызвал к себе писателя, запер дверь кабинета и сказал: «Пей, сколько влезет, баб люби, сколько сможешь, но науку оставь. Пусть они о тебе забудут. Я сам скажу, когда можно будет вернуться».
И он сказал. Только разрешение это запоздало.
К тому времени дальнейшая дорога Сергея Снегова была определена: литература.
Но и литературная судьба Сергея Снегова не оказалась гладкой. Если даже в силу обстоятельств писатель не всегда мог говорить правду (в его семье было уже двое маленьких детей), то он и никогда не лгал. Если можно было молчать, он молчал, когда молчать было нельзя, он говорил правду. Его вызывали в обком и в Комитет Государственной Безопасности, предлагая подписать письма, осуждающие и Пастернака, и Даниэля, и Синявского – он отказался. В одной из его первых повестей «Иди до конца» была сцена, где герой слушает «Страсти по Матфею» Баха и размышляет о Христе. Профессор Боннского университета Барбара Боде в ежегодном обзоре советской литературы, среди других авторов разбирая Снегова и имея в виду эту сцену, заявила, что русские реабилитируют Христа. «Литературка» немедленно ответила подвалом: «Проверь оружие, боец!» На очередную реплику Барбары Боде та же газета разразилась разгромной статьей «Опекунша из ФРГ». Сергей Снегов попал в «черные» списки. Его перестали печатать. Не от хорошей жизни писатель, по прежнему не желающий лгать, ушел в фантастику. Его первый фантастический роман «Люди как боги» отвергли подряд четыре издательства. И все же именно фантастика, переведенная впоследствии на десять, если не больше, языков, принесла писателю известность, далеко выходящую за пределы страны…»
Самый первый рассказ Сергея Снегова появился в печати в 1955 году, когда начинающему автору было сорок пять лет. Через год вышла повесть «Двадцать четыре часа». За нею последовал роман «В полярной ночи» (1957), повести «Взрыв» и «Неожиданность» (обе – 1958).
В 1958 году С. А. Снегов переехал в Калининград.
Одна за другой выходили его реалистические книги: «Солнце не заходит» (1959), «Река прокладывает русло» (1960), «В глухом углу» (1963), «В поисках пути» (1963), «Море начинается с берега» (1964), «Весна ждать не будет» (1968), «Держи на волну» (1970), «Прометей раскованный» (1972) – повесть об академике И. В. Курчатове, «Трудный случай» (1974) и «Творцы» (1979) – повести о советских физиках, творцах атомной бомбы, И. В. Курчатове, Г. Н. Флерове, Я. Б. Зельдовиче, Ю. Б. Харитоне.
Сергей Александрович был невысок, плотен, всегда улыбчив.
Но несколько раз я видел, как улыбка на его губах буквально каменела.
Однажды это случилось в Москве в Центральном Доме литераторов. В холле Сергей Александрович неожиданно схватил меня за руку: «Смотрите, Гена, смотрите! Видите, как он на меня уставился? – и указал на висящий на стене портрет А. А. Фадеева. – Смотрите, какой у него холодный взгляд! Видите, он недоволен, что я вернулся из лагерей! Он очень недоволен! Но я его не боюсь. Я уже давно никого не боюсь, Гена. В отличие от него, мне нечего стыдиться…»
«А вы бывали раньше в Новосибирске?» – как-то спросил я Сергея Александровича. – «Только проездом, – улыбнулся он. – По пути в Норильск. Новосибирск мне очень понравился… Там нас, зеков, гоняли в баню…»
О Севере, о перипетиях лагерной жизни, о шарашках, в которых ему пришлось трудиться, Сергей Александрович написал в «Норильских рассказах» (1991). На титуле книжки, подаренной мне, всего несколько слов: «Дорогой Гена! В этой книге нет литературной фантастики, зато есть фантастика моей реальной жизни».
«Кажется, я нашел объяснение одному мучавшему меня удивительному явлению, – писал он в „Норильских рассказах“. – Я досиживал шестой месяц на Лубянке, в самой грозной, самой „элитной“ тюрьме. Она, таково было ее назначение, таково было о ней всеобщее мнение, предназначалась лишь для особо крупных, особо опасных государственных преступников, пребывание которых на воле подрывало сами устои спокойного государственного существования. И меня неделю за неделей, вот уже полгода допрашивал важный следователь в военной форме, с двумя ромбами в петлицах гимнастерки – генерал, по старому счету. И то, что он генерал, и то, что он так часто вызывает меня на допросы и так настойчиво допытывается от меня признаний в великих преступлениях, уже одно это – свидетельство того, что я воистину безмерно опасен для основ государственного строя… А он допытывается, верно ли, что я говорил об одном члене Политбюро, будто его лицо, после того как он сбрил бородку, стало одутловатым и некрасивым и мне теперь оно не нравится; и не высказывал ли я такого же клеветнического мнения о других членах правительства? И не таю ли я в своей голове еще более оскорбительных мыслей о Нем, о великом вожде нашей страны? А когда я отчаянно защищался от неправедных обвинений и твердил, что не понимаю, почему в такой важной тюрьме занимаются такими пустяками – как, кто, о чем говорил, – мой следователь в генеральской форме разъяснял, что ныне не существует политических пустяков, ибо страна достигла такого уровня развития и благоденствия, в ней так неоспоримо победил социализм, самый справедливый государственный строй, что только у наших заядлых врагов могут сохраняться нехорошие мысли. И потому каждое оскорбительное слово о нашем строе, тем более – о наших вождях, доказывает неистребленную внутреннюю враждебность и заслуживает самой суровой кары. Враги, чувствуя свою кончину, свирепеют, и усмирение их злобы, какой бы она внешне ни казалась крохотной, должно быть решительным и безжалостным…»
Первой научно-фантастической публикацией Сергея Снегова стала повесть «Тридцать два обличья профессора Крена» (1964). За нею последовали книги: «Посол без верительных грамот» (1977), «Прыжок над бездной», (1981), «Экспедиция в иномир», (1983), «Дом с привидениями» (1989), «Право на поиск» (1989), «Люди и призраки» (1993), «Диктатор, или Чёрт не нашего бога» (1996), но, конечно, самой известной книгой писателя был и остается роман «Люди как боги», – «правдивая книга о том, чего не было», как он указал на титуле подаренного мне экземпляра.
«Мысль написать фантастику, – рассказывал он в 1988 году в личном письме, – томила меня еще до начала литературной работы. Она превратилась в потребность, когда я начал знакомиться с зарубежной послевоенной НФ. Писать ужасы – самый легкий литературный путь, он всего больше действует на читателя – почти вся НФ за рубежом пошла по этой утоптанной дорожке. Стремление покорить художественные высоты показывали только Д. Оруэлл, Г. Маркес. Мне захотелось испытать себя в НФ. Я решил написать такое будущее, в котором мне самому хотелось бы жить. В принципе оно соответствует полному – классическому – коммунизму, но это не главное. Проблема разных общественных структур – проблема детского возраста человечества. Я писал взрослое человечество, а не его историческое отрочество…
Для художественной конкретности я взял нескольких людей, которых люблю и уважаю – у некоторых даже сохранил фамилии – и перенес их на 500 лет вперед, чтобы художественно проанализировать, как они себя там поведут? За каждым героем – человеком, конечно, стоит некий реальный прототип. И я сознательно взял название уэллсовского романа. Прием полемический. Но не для того, чтобы посоревноваться с Уэллсом художественно. Уэллс один из гениев литературы, дай бог только приблизиться к его литературной высоте! Спор шел не художественный, а философский. Я уверен, что в человеке заложено нечто высшее, он воистину феномен – в нем есть божественное. Думаю, он действительно венчает эксперимент природы – либо неведомых нам инженеров – смысл которого в реальном воплощении не мифов, а именно божественности. Энгельс писал, что человек – выражение имманентной потребности самопознания самой природы и что, если он погибнет, то в ином времени, в иной форме природа рано или поздно вновь породит столь нужный ей орган самопознания. Это ли не
