роскоши, пирах и праздных беседах, а заканчивали как собеседница Иоанна Златоуста дьяконисса Олимпиада, по одному из преданий, окончившая дни как раз здесь, в Кизике, игуменьей малого монастыря, не слыша злой клеветы этого пышного рода. Иоанн писал ей: «Ты умеешь и в больших и многолюдных городах жить как бы в пустынях, будучи предана тишине и спокойствию, поправ житейскую мишуру». Он знал, как клевещут на нее прежние подруги, оставшиеся в дворцовых покоях, и их сановные «друзья», но знал и то, что в ее «женском теле, более слабом, чем паутина, достаточно сил, чтобы со смехом встречать суд и бешенство сытых мужей».
В музее нельзя снимать — он едва открыт и еще не обнародовал своих сокровищ в печати. И я жалею, что хоть на фотографии нельзя унести одну из крылатых фигур, которая кажется мне прекрасным символом духовного полета византийских дьяконисс.
И как тут не вспомнить девять мучеников, обезглавленных здесь за Христово имя в третьем веке и в 1687 году вышедших на Русь, когда они избавили Казань от горячки и были почтены храмом, свято хранившим уже из турецкой земли привезенные мощи.
К останкам Полихрониева монастыря мы добираемся в полдень. Это действительно подлинно останки, последние «косточки». Дачные коттеджи вокруг равнодушно, если не враждебно глядят на затянутый злыми кустами, почти потерявший очертания остов храма. Они бы уже прибрали эту землю к рукам, да пока не решаются. Плакия (так символически для нашего слуха зовется этот дачный поселок) беспамятна поневоле. Жители приехали сюда при переселении народов в 1923 году, когда ее «чистили» от греков, отправляя их «на родину», где они никогда не жили, и привозя сюда из Македонии мусульман, которые никогда не знали этой земли и веры.
А ведь это был монастырь, где игуменом служил святой Мефодий, к которому приезжал, жил здесь, молился и думал о славянской азбуке его великий брат Константин Философ, в иночестве Кирилл. Скорый и острый умом, он с семи лет зачитывался Григорием Богословом и воспитывался вместе с будущим императором Михаилом. Блестящий полемист, Константин отстаивал свою веру перед мусульманами и хазарами, о чем написаны умные книги от житийно-богословских до щегольски-постмодернистских.
Он учил и в Херсонесе, где через столетие примет крещение князь Владимир и примет именно потому, что теперь Христу можно было молиться на родном языке, что Кирилл и Мефодий победили «пилатников». Ведь мир до этого чтил Истину и Жизнь только на трех языках — тех, на которых была сделана обвинительная надпись на кресте Спасителя мира: на иудейском, греческом и латинском. Но ведь Он был спасителем мира, и славяне искали нового слова не менее остальных народов. Они и обратились к Михаилу с просьбой об изложении им его веры. Когда император посылал Кирилла, тот спросил: есть ли у них азбука? И когда узнал, что нет, ответил со смущением, что учить без азбуки все равно, что писать на воде.
Вот тут и началась его борьба с «пилатниками»: «Что добро и что красно, во еже жити братии вкупе?» Борьба была мучительна и могла кончиться поражением, если бы не прежние заслуги Кирилла и Мефодия перед Церковью и если бы римский папа Адриан не решился отслужить первую славянскую литургию в храме Святого апостола Павла сам. Когда Кирилл в 869 году на сорок втором году жизни умер в Риме, Мефодий намеревался, исполняя волю матери, завещавшей, что кто умрет первый, пусть возьмет брата в свою обитель, привезти Кирилла сюда, в близкий его сердцу Полихрониев монастырь. И уже готовы были повозка и корабль, но папа сумел настоять, чтобы Кирилла похоронили в Риме в храме Святого Климента, чьи мощи Кирилл некогда обрел в Херсонесе и привез в Рим.
До крещения Руси было еще сто лет, но азбука уже ждала нас, уже для славян перевели Евангелие и Псалтырь. Ждали служебные книги, чтобы мы, в отличие от других народов, начали свою письменную жизнь сразу с Христова слова:
Такого не было нигде возникновенья
Науки в вере! Азбука взросла
У нас в дыхании церковного тепла
В словах Евангелья приняв свое рожденье.
К. Случевский
Мы становились народом у источника Богопознания, «из него же, как сказано в тропаре Первоучителям, — даже до днесь неоскудно почерпающе». Мы можем замутить этот источник, но вода его останется живой до нашего опамятования, потому что формула ее написана на небесах. Отчего и болит сердце, глядя на погибающую святыню.
Пока мы рубили волчцы и тернии, впившиеся в тело церкви, чтобы открыть остатки колонн и не дать земле поглотить святые кресты на них, внимательные турки известили местную жандармерию. Мало ли что на уме у этих русских. В жандармерии улыбнулись рвению бдительных жителей Плакии и обещали присмотреть за обителью побережнее.
Море еще раз-другой выглянуло из-за нескольких поворотов, и дорога ушла в уже привычные поля и все ненаглядные оливковые рощи, чтобы вечеру привести нас к Никейскому озеру — безмолвному, отражающему в своем сверкающем зеркале одинокую лодку с китайски тщательным силуэтом рыбаков на закатном небе, всякую чайку в полете и инверсионный след самолета. И в воде мир казался реальнее, чем на берегах, как левитановский пейзаж бывает правдивее самой природы.
Первый. Последний
В Никею въехали в темноте, так что ее прекрасные стены снимали при свете фар, раздвигающем арки и башни как роскошный занавес средневекового театра. Родная по первой поездке София была подсвечена и, зажатая темнотой и теснотой обступивших кварталов, казалась меньше и домашнее, чем была прежде.
И наутро она не выросла, хотя мы начали день не с нее, а с уходящего в озеро мыса, на котором стоял сенат, потому что уже знали, что Константин Великий сзывал собор именно в сенате. Я до некоторого времени полагал, что христиане до Миланского эдикта 313 года, позволившего им выйти из подполья, вообще не строили храмов, потому что гонения не кончились и с Константином, а уж до него были просто беспрерывны. Но потом прочитал у нашего церковного историка В. В. Болотова, что «в благоприятную эпоху… христиане начали строить отличавшиеся известным великолепием обширные храмы». 23 февраля 303 года была, в соответствии со старыми хрониками, разрушена землетрясением великолепная никомедийская церковь. На другой день последовал жестокий эдикт Диоклетиана, предписывающий разрушать христианские храмы и отнимать книги. Так что если что и успели построить, было обречено.
Но конечно, и не только поэтому Константин собирал епископов в сенате. На золотом троне в роскошных одеждах он указывал церкви место в новом христианском государстве, искал единства усилий. Он кланялся высокому уму Афанасия Великого, целовал выколотые глаза мучеников Пафнутия и Потамона, обнимал простеца Спиридона Тримифунтского, оставившего для собора своих овец, демонстративно подчеркивал холодность к Арию и его другу Евсевию Никомедийскому. Еще не предвидя, что на смертном одре примет крещение как раз от этого арианца Евсевия, который не оставит восточной привычки красить волосы и ногти, чего ему потом не забудет его молодой воспитанник, племянник Константина Великого император Юлиан.
Император не пожалеет казны, приняв на себя все расходы собора — от поставки лошадей для епископов до трехмесячного их проживания в Никее.
Собор выработает Символ веры (до этого он был почти у каждой церкви свой), при этом сам император вставит в него самое главное противоарианское слово — «единосущный». Собор определит время празднования Пасхи, которую тоже праздновали всяк по себе — кто всегда 14 нисана, на какой бы день недели это число ни приходилось, кто на неделю позже еврейской Пасхи, чтобы не смешивать событий Ветхого и Нового Заветов.
Константин радовался внешнему единству епископов, осудивших Ария за неприятие Христова «единосущия» Отцу. Церковь делалась всеимперской, вселенской. Но Арий не зря был учеником святого
