Малый из яйца

глаз… Смутный, сквозь муть, тяжелый. Смотрит кто-то из-под воды. Нехорошо смотрит. Ожидающе. И я играть с ним в гляделки не стал. Обежал по периметру весь пляж и понял, что попал в ловушку. Если трехпалый поймет, где я, то запросто продавит стену. А будет ему лень, вброд обойдет мыс…

НК: У вас было при себе оружие?

Сказкин (сморкается): Какое оружие? Инструмент в ящике остался, я ведь в уборную ехал. В карманах только зажигалка бензиновая, платок да тюбик крапп-лака. Если написать слово на заборе, ночью издалека видно. Я отметки должен был проставить на клети.

Ладно. Залез на уступ.

Камень крошится, но держаться можно.

А трехпалый так и бродит вдоль каменной стены. Как взбесившийся подъемный кран. Припрыгивает, волочит левую лапу. Ну, слоны, понимаю, могут бревном отдавить ногу, а этот? Кто ему так? Неужели есть тут такие, что не боятся его? Прикидываю про себя: как только успокоится, шмыгну вверх по осыпи. Угланов у нас строгий. Но лучше, попасть под его разнос, чем в пасть трехпалого. Озираюсь. Убежище мое размером с пару футбольных полей, низкий берег занесен икрой, обломками мохнатых веток, слизью. И вьются по течению зеленые кисельные бороды. А из-под них – глаз. Неотступный. А у подножья стены и на всех ее уступах – дикие грибы. Плотные, пластинчатые, розовые, иные в мой рост. Я ведь под метр семьдесят. Крепкий. Шляпки, как шляпы. В Диксоне малайки в таких ходят по бережку…

Только успокоился, с шипением, с хихиканьем, с клекотом орлиным высыпали сквозь щель на песок двуногие уродцы. Как крупные куры. Клювами долбят, шипят. Сотни две. Пронеслись по пескам, как порыв метели, закрутили пыль столбом, где валялся гриб – унесли. Головки крошечные, плечики узкие, на острой груди по две лапки. Каждая мне по пояс, ни секунды без движения. Мне в камере предварительного заключения один кореш рассказывал, что видел то-то такое в Институте генетики. Он до посадки работал там подсобником лаборанта. Ну, потихоньку от начальства сбывал на рынке лабораторных зверей. Чумных не трогал, конечно, а если там с пятью лапами или с двумя головами – такие шли за милую душу. Особенно ценились двуглавые орлы. Их скопом закупала местная администрация. А вот красного червяка величиной с кошку кореш сбыть не успел, словили. Так эти тоже, наверное, вырвались из Института генетики. Или кореш сбыл их оптом в Сухуми. Пылят по песку, трясут голыми задами, как ощипанные куры. Пронеслись и снова ввинтились в щель. Все двести штук. Полная тишина. И в этой тишине остался только один, зато самый хитрый. Косит снизу на меня – зеленый, как утопленник. Шкура в выпуклых узорах, будто тесненными обоями обклеен. Косит то одним, то другим глазом, как курица, и шарит, шарит задней ногой в песке.

И выволакивает яйцо.

По глазам видно, что не его яйцо. Не может быть у такого ублюдка крупных яиц. Ворует. «Брось!» – кричу. Он и заметался. Сперва к реке, потом к щели. А я вниз спустился.

Ну, прямо не яйцо, а огромный кожаный бурдюк в роговых нашлепках. Как этот с клювом собирался его тащить, не понял. Пуда три в яйце, хватит не на одну яичницу. Я руку положил на него, прикинул: как раз по тележке. Вот, думаю, привезу Угланову. И отдернул руку.

Туки-туки…

Туки-туки-туки…

Мощно. Без единого перебоя.

Колотится неизвестное сердечко, не хочет на сковороду. И у меня сердечко заколотилось. Только с перебоями. Черт знает, кто вылупится из такого яйца? Не дай бог племяш трехпалого, а то сынок родной. Я даже взобрался на стену и внимательно оглядел издали трехпалого. Не хочу такого. Он тоже голову наклонил, как курица. Только сам больше слона. Костяные пластинки на животе и на плечах поблескивают – весь в броне. И клыки… Нет, точно лучше на разнос к Угланову…

НК: Вы там провели всю ночь?

Сказкин: Ну, а как уйти? Знал я, конечно, что на ушах весь Первый отдел. В упор спрашивают академика, почему нанял плотника в Бубенчикове? А Угланов отбивается, выгораживает меня – дескать, у нас садовые участки рядом, и он меня хорошо знает. Дескать, я бывший боцман, плавал на балкере «Азов». И от алкоголизма излечился. И бывший интеллигент – в третьем колене. Такой Родину не предаст.

До полуночи просидел на уступе.

Ни Луны, ни звезд, угаром несет. Во тьме журчит невидимая вода. А в первом часу ночи, когда совсем было решился выбраться сквозь щель и подняться к своей тележке, вскрикнул кто-то в лесу. Недалеко. Ужасно. Не по-человечески. Я сразу вспомнил коммуналку, в которой провел детство. Пять семей обитало в пяти комнатах, как пять допотопных племен в пещерах. И день получки почему-то у всех совпадал. В трех комнатах дерутся, в двух приятно поют. Вдруг, думаю, и в Сухуми так? Вдруг нашелся такой зверь, что надерет зад трехпалому? Вой, хрип, удары. Думал, весь лес переломают. От нервов начал жевать пластину наклонившегося надо мной гриба.

И уснул.

То ли гриб подействовал, то ли устал.

Проснулся в тишине. В дымной, прогорклой.

Глянул со стены вниз, а трехпалому точно зад надрали. Зарылся плоской мордой в поломанные сучья, как в волосатую гусеницу, ручонки подломил, чугунные ноги раскинуты в стороны. Но следов крови не видно и вокруг песок не истоптан, будто просто упал и помер. Нисколько я трехпалого не жалел, но невидимое Солнце поднималось, и я решил, что оставаться мне тут больше не с руки. Меня еще глаз в воде нервировал. Пора, пора. В Институте Первый отдел на ушах, Угланова пытают. Он, конечно, академик, но… Решил, гляну на дохляка и сразу в ущелье! Пару волосатых веточек прихвачу для своих девчонок – для Надьки и Таньки. Они природу любят. Недавно позвонили прямо в Институт. «Где, папа, падаль у нас хранится?» – «Чего это? Зачем?» – «А нам рака подарили живого. Сказали, ест падаль. Он в ванне сейчас. Есть хочет.» – «Ну, падаль, – говорю. – Откуда у нас падаль?» – Старшая сразу в слезы. – «Всегда, – говорит, – живем беднее других.» – «Ну, дайте ему хлебных крошек.» – А сам думаю, пущу рака к пиву. Только девчонки не отстают. Звонят через полчаса: «Ой, он лежит на дне ванны и не шевелится.» – «Кислорода ему не хватает.» – «Да ну, – говорят, – у подружки Ирки такой же сидит в трехлитровой банке, а сам весело прыгает.» – «А ему тоже не хватает кислорода.» – «Что делать-то?» – «Вентилятор поставьте». Ну, они, дуры сунули в воду вентилятор. Самих чуть не поубивало, и рак сдох. Звонят в слезах: «Где хоронят погибших раков?» – Говорю, чтобы отвязались: «В аллее Славы». А через неделю приехал племяш Никисор из Бубенчиково. Повел я его по городу, на аллее Славы показываю стелы и имена. Вот этого человека, говорю, знал. А про этого написана книга. Видишь, Никисор, как много людей полегло на полях сражений? А девчонки замерли, смирные такие. «Чего тихие?» А они по стойке смирно перед большой стелой. На ней сверху донизу все имена, имена. И в самом низу печатными буквицами выведено: ' Рак».

Короче, любят природу.

Пролез в щель. Пробежался по поляне. И обмер.

Будто баржу впихнули в поломанный лесок. Обшивка темная, роговая, не тронет ни один древоточец. Кожа складками обвисла. Шипы вдоль спины – соединены перепонкой. Как у ерша. Я бы сам не поверил. Все три метра – пузатая дохлая бочка с уродливым хвостом и с парусом на спине. Такой парус поднять – плыви хоть против течения. Мне потом в камере сказали, что я такое видел по пьяни. Но кореш это дело отмел. Сказал, что существовали такие звери. До потопа. У него родная сестра – массажистка в больнице. Ей один больной подтвердил, что существовали такие звери. Будто баржу с опущенным парусом впихнули в папоротники. Закидало беднягу пылью, песком, обломками веток. Угаром несет из-за реки. У меня и то болит голова, а для них это совсем непереносимо. Все, как один, отстегнули ласты.

НК: Вы еще кого-то увидели?

Сказкин (безнадежно): Да вы не поверите… Следователь, например, не верил… Обалдел ты, говорит. А я не вру. Мне зачем? Там был вроде как бугор. Выше меня, широко разлегся. Сплошные замшелые глыбы. Закидан листвой, мхами порос, вонючий, как свалка. Я по запаху и определил. Каменные бугры не пахнут. А потом понял, что даже не камень это, а роговые наросты. Один к другому, как гусеничные траки. Были даже надтреснутые. Где-то приложился, наверное. Такую махину разгони, он любую стену проломит. Тонн под пятьдесят, хвост короткий, в шипах. Взглядом всего сразу не охватишь, зарылся в песок, как перевернутая сковорода, колени в сторону. У говорю, у меня рост под сто семьдесят, я плотник, так вот глаз у него оказался на уровне моего лица. Я как это увидел, сказал себе: все, Серп! нам не надо этого, Серп! рви когти! И потопал легонечко бочком по песочку, чтобы обойти дохлое чудище. Сами подумайте. Бугристые выступы, мхи, пластины. Плесень по нему, глаз тусклый мертвый. Я веко попытался зверю приоткрыть, куда там, это как танковую гусеницу развернуть вручную. Даже присел от удивления на подогнутую, толстенную, как кран-балка, ногу. Думаю, чего это они? Бугор даже плесенью пошел, но сдох-то не раньше, чем ночью. С вечера его тут не было, так же, как парусного. И трехпалый с ними вместе загнулся. Не дай Бог, думаю, сибирская язва. Вот привезу девчонкам игрушку…

НК: А потом?

Сказкин: Потом воскресли они!

НК: Как? Сразу все? И трехпалый?

Сказкин: А у него у первого задергались лапы. Как у припадочного. Мне потом кореш объяснил в камере, что у допотопных зверей кровь была холодная. Как у утопленников. Потому их и называли холоднокровными. Да нет, не утопленников называли, хотя они тоже холоднокровные. Стоило таким зверям попасть в холодок, температура тела падала, дескать, здравствуй, сон. И никуда не денешься. Закон природы. Вот они и поднимались с глупым видом. Тот, который с парусом на спине, вообще делал вид, что это у него впервые. А трехпалый дергался и встать не мог. Поэтому первым все-таки поднялся тот, который с парусом. Раскинул его по песку, взмахнул, на меня тень упала, будто забором замахнулись. Ну, я тут же нырнул обратно в щель. Этот, который с парусом, как утюг с терморегулятором. Пошипел, отряхнулся и вломился в стаю вдруг вынесшихся из-под папоротников кур, так меня вчера удививших. Задавил цыпленка величиной с пони. На Курилах лопухи большие, а здесь эти ублюдки. Который с парусом, он рвет задавленного и хрипит. Глотает куски, давится. Не верит в будущее. А может, наоборот, освобождает время для чего-то интересного. Мне кореш потом рассказал, что знал одного, он тоже всегда торопился. Пожрет, пожрет, а потом ворует и грабит. Ну, я и бросился…

НК: К тележке?

Сказкин: Да ну! Обратно в убежище.

НК: И сколько дней вы в нем провели?

Сказкин: Сто восемьдесят два.

НК: Шесть месяцев?!

Сказкин: Ну, так мне потом и дали соответственно. Три года. Правда, условно. Но в предварилке я парился три месяца. Хорошо, не один, а то бы сошел с ума. Это на реке скучать было некогда. Трехпалый да который с парусом вечно шлялись по берегу, а то вламывались в