французском, немецком… На четырёх языках. Очень умная и образованная была женщина. Говорила на четырёх языках и варила отменный кофе. И красиво ела. И играла на пианино. Я у неё научился. Варить отменный кофе, красиво есть и играть на пианино. Она мне говорила, что в любом возрасте можно научиться достоинству. Она считала, что умение варить кофе, необходимость красиво есть и возможность играть на пианино – неотъемлемые части достоинства. Она меня научила. Моя тёща умерла шестьдесят лет назад. Жена умерла двадцать лет назад. Мою жену привезли из Одессы в двухлетнем возрасте. В девятнадцатом году её родители сели на пароход до Константинополя. И не стали задерживаться в Европе. Очень умные и образованные были люди. Все русские – очень умные и образованные люди.
Я стою, как дура, с российским паспортом в руках и колпачком кофе, преподнесённого мне американским старичком. Мне становится стыдно за тех русских, которые считают американцев неискренними и глупыми. И за себя тоже, потому что «русский» – это не прилагательное. И не местоимение. «Русский» – существительное. И местоимение «я» – в данном контексте существенная часть этого мощного существительного. И я задаю дурацкий вопрос. Потому что когда мне стыдно, я всегда задаю дурацкие вопросы.
– Сколько вам лет?
– Ещё не столько, сколько голове этой лошади! – Смеётся он, ласково глядя на резной камень размером с монетку в двадцать пять центов. – Мне всего лишь девяносто четыре, – говорит ухоженный элегантный старик с Русского Холма.
– А вы?..
– Я коренной американец. Мои прародители высадились на Востоке пару столетий тому. В Ирландии было голодно, знаете ли. На Востоке им не сиделось. Очень неспокойные были люди. Моя покойная тёща говорила, что и я – неспокойный. Вектор непокоя можно выправить только достоинством. Тогда непокой становится позитивным. Всем нужно научаться достоинству. Но неспокойным – особенно. Мои неспокойные предки пошли на Запад и… Хотите ещё кофе?
– Нет, спасибо. Вы и так слишком любезны.
– Слишком любезны вы, русские. Мы, ирландцы, не слишком любезный народ. Так вот, они пошли на Запад, и осели здесь, и теперь мне девяносто четыре, и у меня антикварная лавка на Рашн-Хилл. Я подумываю заказать своё фото на эту витрину. Как вы считаете?
– Отличная идея! Вы очень фактурный…
– Старик. Не стесняйтесь говорить правду. Особенно если эта правда – хорошая. Я – очень фактурный старик. Нет ничего плохого в слове «старик». Вы поймёте. Кстати, старики не обязаны успокаиваться. Они обязаны быть достойными. Удачи вам, ребята! Приходите ещё. И знаете что? Приезжайте! Приходите к нам, на Запад. На Русском Холме так мало русских из Одессы!
– Я поняла, почему не кормить голубей! Я же одесситка! Это же старый одесский фортель: хочешь нагадить соседу – насыпь на его подоконник семечек! И на утро…
– У вас очень подвижная мимика. Вам идёт. Вы очень красивая в движении.
Он отполировал своё достоинство до степени благородства.
Благородный старик улыбается нам. Мы улыбаемся ему.
– У вас замечательная лавка.
– Я знаю.
Достоинство – это правда. Благородство – это принятие должного. И правды. И всего остального.
Улыбка – это один из способов стать спокойнее.
* * *
Мне улыбается один из платанов. Чёрт возьми, выражение его… его ствола похоже на выражение лица того старика с Рашн-Хилл.
Русских писателей ночью под платанами текилой не кормить!
Встаю и медленно топаю по Пушкинской. Пока я ещё для этого города не антиквариат. Я – хлам. «Умрёшь – назовут гением!» – сказала моя литредактор, когда я читала ей вслух рукопись «Двадцать лет вперёд». Не надо гением. Ни после смерти, ни при жизни. Надо: хороший кофе. И… Дос текилос, пор фавор!
Около Филармонии поворачиваю направо и спускаюсь вниз. Здесь легче ловить фару, которая довезёт меня до тени винограда под Жеваховой горой. Легче и дешевле. Я тут ещё не обязана платить за «когда». А только – за: «из чего».
Останавливается смешной новенький глянцевый «жучок». С молодой девушкой внутри. Девушка сосредоточенно, неторопливо везёт меня мимо огней порта, мимо мрака Пересыпи.
– Вы знаете, я недавно была в Сан-Франциско… – говорит мне молодая девушка, когда мы выезжаем на Николаевскую дорогу. – Там всё как-то… Как-то по-доброму! Достойно.
– Да?! Как интересно!..
Достойно, как платаны Одессы. Ночью. Под текилу. На Пушкинской. Не важно, из чего мы. Не важно даже – когда. Только не надо на безупречные ботинки вешать металлические цепуры. И тем более не надо их вешать на деревья. Вот где оно теперь, например, то дерево?
«То дерево»
Я не помню, когда в Одессе появилось «то дерево». Будь я старой занудой, как мой друг с балкона на Дегтярной, я бы непременно поискала в Интернете что-нибудь «на предмет». Но Интернет – не старая добрая библиотека, где надо работать. Интернет, чаще всего, – обыкновенный забор, куда кто что хочет – то и пишет. Поэтому я решила прочитать опус моего друга с того самого балкона – под названием «Легенда за Дуба Хаима и Пень Независимости» из книги «Легенды Одессы». Угадала все буквы. И даже слова. Сложила их в предложения. Отследила абзацы. О чём эта вещичка – так и не поняла. Вероятно, чрезмерное увлечение «одесским» языком напрочь вышибло из моего друга язык, собственно, русский. Что правда, помогла фотография на заднике обложки. Там запечатлено то самое «то дерево». Установленное, если верить фотографии, к десятилетию независимости Хохляндии. «Вживую» я этой позолоченной надписи поверх той самой беседки, возведенной над пнём, обмотанным цепью, не помню. Выбитое в гипсе и обильнока. Герб Украины, собственно.
Ну вот поэтому и не помню. В 2001 году я была подданной Российской Федерации. Родившись в 1971 гражданкой Советского Союза, я успела совсем недолго побыть громадянкой нэзалэжной – лишь в 1993 году разменяв «серпастый, молоткастый» на блакитный со столовым прибором, – помнится, мне надо было получить загранпаспорт, а тем, кто не обменял советский на украинский, ОВИР показывал большую фигу. А потом завертелось – и я прокляла тот круиз по целому ряду причин, и в основном из-за того, что, не откажись я от гражданства СССР, стать не только женой российскоподданного, но и получить красную книжечку с двухголовой птичкой в личное пользование мне было бы гораздо проще. И когда-нибудь я напишу роман «Бюрократия», но это уже совсем другая история. Почти никак не связанная с «тем деревом». Хотя именно невдалеке от него находился Центральный одесский ЗАГС. И если ещё живы те тётки, что работали там в начале-середине девяностых, они наверняка с благодарностью вспоминают голубоглазого широкоплечего парня с московским акцентом, радостно расстававшегося с портретами Вашингтона, выполненными в светло-зелёных тонах на печатном станке монетного двора США, за сомнительную радость жениться на тощей ободранной злобной кошке. То, что радость жениться такому приятному молодому человеку на тощей ободранной злобной кошке сомнительна – телетайпной лентой строчилось на их лицах. Поженились мы, в итоге, в одном из районных ЗАГСов города Москвы, но справок из всевозможных организаций Одессы в частности и Украины «взагали»… Но я сейчас про «то дерево».
Не помню кто, и в какую из поездок, и по какому поводу сфотографировал меня на «том дереве». Точнее – на том самом пне, увитом цепью и прикрытом белёной беседкой. Возможно, это была пьянка с друзьями в режиме вольного прохода по городу. Или же… Нет, эту версию лучше вообще не рассматривать, даже как сильно гипотетическую. Всё-таки тот парень ещё достаточно широкоплеч и не только номинально числится, но и является моим мужем, со всеми вытекающими из «покуда смерть не разлучит вас».
На той фотографии я сижу на «том дереве» – невероятно прекрасная. В кожаных штанах шоколадного цвета. В белой курточке из чистой шерсти, с меховым воротником. В белых же ботильонах. И улыбаюсь в объектив. Кто щёлкал затвором – хоть, как Прометея, цепями к скале – не вспомню. Правда. Крест на все четыре стороны.
Но именно из-за этой фотографии на пне «того дерева» у нас разгорелся первый нешуточный скандал, закончившийся метанием подсвечников.
– На этой фотографии ты похожа на буфетчицу артиллерийского училища! – вопил мой муж, потрясая бутылкой «Белой лошади».
– Неправда! – равнодушно отвечала я, не понимая, откуда такие яростные эмоции. Выглядела я, на мой взгляд, вполне гламурно. И на взгляд мужчин, видевших эту фотографию, к слову, тоже. – Я не понимаю, что тебя не устраивает? – добавила я в тон холодности. – И в чём вообще проблема? Не нравится фотография? Проще некуда. Выкинь её к чертям собачьим.
– Я так и сделал! – скрипнул он зубами так, как будто только что пережевал средних размеров булыжник.
– Ну и всё!
После этого я замолчала. Мой муж не выносит, когда я долго молчу. Кстати, женщины, ваши мужья тоже не выносят, когда вы долго молчите. Если вы промолчите достаточно долго, то, как бы и в чём вы ни были виноваты, ваши мужья – если они вас любят – приползут к вам, виляя хвостами, и
