реконструкция на реконструкции и реконструкцией погоняет, «Книжка» переехала сюда. Несмотря на февраль, книгопродавцы на местах. Есть всё, что угодно. Прямо на прилавках. Никаких «из-под» и подсобок. Одного «Маленького принца» – изданий пятнадцать. Красочные, яркие, огромные. На хорошей финской бумаге. Жаль только, что опечатка на опечатке и качество перевода сомнительное… Институты редактуры, корректуры и перевода – отмирают… Чтобы не превратиться в старого зануду, выпиваю ещё. Спиртное – это прививочный эликсир, позволяющий человеку, укушенному занудами-оборотнями, как можно дольше оставаться человеком. Мой нью-йорский друг Сэм – тоже зануда. Но у него другой способ борьбы за человеческое в себе. Он не ноет. Не сетует на «было время!» Он читает современные русские книги с карандашом. Я обнаружила это совершенно случайно, когда пользовалась его гостеприимством. Я, в общем-то, читаю в туалете. А у Сэма на полках в гостевой комнате очень много книг. Как и во всей его квартире. Открываю одну – а там корректура. От Сэма. Открываю другую – same. Так что у каждого свой способ, да. Лично для меня это упражнение – чтение с карандашом не в поисках афоризмов и мудростей, а в поисках «блох» и ляпов – мука. Потому что так я читаю только собственные книги. И иногда во время этого процесса мне таки хочется превратиться в оборотня и покусать весь тот мемориал, что обозначен в выходных данных как ответственные выпускающие, корректоры, техредакторы и проч. Но я выпиваю стакашку – и ничего, попускает. Жизни головотяпов вне опасности.
Проходим книжный рынок насквозь, так ничего и не прикупив. В Москву из Одессы с книгами летать? Это было и раньше смешно. И теперь менее забавным не стало. Ничего такого аутентичного тут нет. А из сборников одесских анекдотов мы уже выросли. Тем более что нынешние «одесские» анекдоты наворованы «авторами» сборников из Интернета. Или из чужих, авторских, сборников. Почему-то в славянских странах интеллектуальная собственность не считается собственностью.
Пройдя сквозь рынок, принимаем ещё. Мы с Юлей. Мишка продолжает смотреть исключительно в объектив.
Проходим Кировский скверик. Который теперь какой? Наверное, Базарный. Раз во время улицы Кирова скверик был Кировский, то сейчас, на улице Базарной – он Базарный скверик.
Какие-то неизвестные мне скульптуры и памятники. Я помню скверик совсем другим. Это не важно.
Мы с Юлей выпиваем за Ивана Франко. Это такой украинский писатель. Письменник. Он – забавный. Вернее, я не знаю, какой он, сам Иван Франко. Он давно умер. А вот сказки у него – забавные. «Границу» Люка Бессона смотрели? Вот! Такие у Ивана Франко детские сказки. Кишки на соснах. «Бэрэмо улюблэну ляльку Катрусю и видшматовываем ий голивку!» То уже не Иван Франко. То дид Панас. Дид Панас – то такая украинская тётя Валя. Его уже никто не помнит. Её, впрочем, тоже уже мало кто помнит, всеобщую тётю Валю всего Советского Союза. А дида Панаса – так и подавно. Дид Панас вёл украинский аналог «Спокойной ночи, малыши!» Называлось «На добранич, диты!» Редко кто смотрел. Разве что выпивающие за столом дяди и тёти. Чтобы поржать. Так что Иван Франко и дид Панас – парни ого-го! Весёлые. И яростные, что те шляхтичи. Собственно, они и были не совсем чтобы так украинцами. Иван Франко – так точно. Зато благодаря Ивану Франко и диду Панасу существует огромное количество страшных историй на гуцульской мове и польском языке. Про Чэрвону Кэптуру, напрыклад. То есть – про Красную Шапочку, например. Про то, шо зайшла Чэрвона Кэптура до лису… А вуйко Вовк издох. И мораль: нэ пускайтэ блядь до лису, бо фауна загынэ. Между исходными данными и моралью – долгая история на польском языке. Я её Юле Стоцкой под памятником Франко да под очередные сто граммов рассказывала. Юля от хохота чуть дуба не дала. Или от холода. Хотя ни хрена по-польски не понимает. Просто так смешно – от радости бытия. Это бывает, когда в Одессе внезапно мороз и солнце, и вообще – день чудесный. А Миша Литваков знай себе фотографирует.
Мы отходим от него. Недалеко. И садимся на бортик чаши фонтана.
– И чего это символизирует? – спрашивает меня Стоцкая, указывая подбородочком на скульптуру.
– Это символизирует любимый символ всех городских архитектур. Памятник мужику на лошади. Это ещё не самый ужасный. Самый ужасный в Одессе нынче реет при въезде в Суворовский район. Собственно, Суворов на лошади.
– И в чём ужас?
– Суворов вместе с лошадью слеплен с картины «Переход Суворова через Альпы». Лошадь, запечатлённая в камне спускающейся с крутого склона, но без этого, собственно, склона – она как бы…
– Не такая равнинная! – подсказывает Стоцкая.
– Ага. Не говоря уже о посадке всадника. Есть некоторые особенности. Корпус сильно отклонён кзади. И срисованное с картины про спуск лошади со всадником с горы…
– Так и торчит на ровненьком постаменте! – подхватывает Стоцкая.
– Ага!
– Круто! Может, это они так посмеялись?
– Не… У одесситов совершенно нет чувства юмора.
– Поэтому всем не одесситам кажется, что одесситы постоянно шутят.
– Типа та-а-аво!
Подходит чуть было не потерявшийся Литваков.
– Где вы шлындраете?!
– Шлёндраете.
– В Москве говорили «шлындра».
– А в Одессе – «шлёндра».
– Где вы шлёндраете, шлындры?!
– «Где вы шлындраете, шлёндры?!» – красивее.
– Почему?
– Потому что мы – девочки. Шлёндра – это она. Девочка. А шлындра – это он. Мальчик. И вообще, нигде мы не шлёндраем. Мы сидим на бровке фонтана в сени мужика на лошади.
– Это атаман Антон Головатый! – сообщает мне, одесситке, москвич Мишка Литваков.
– При мне его тут не было, – вяло кидаю я.
– А кто он такой? – заинтересованно уточняет Миша.
– Атаман…
Когда я была одесситкой, на проспекте Мира не было ни Ивана Франко, ни головатых атаманов. Шлёндрают тут, шлындры хохляцкие! Понаставили тут!
Идём дальше. Мы – навеселе и налегке. А Мишка – с во-о-от такенным объективом наперевес.
И тут, при виде «сталинки» на той стороне улицы, я произношу фатальное (для меня):
– Дом, милый дом!.. И вот тот самый угол, где висел тот самый телефон, с которого Викина подружка-с-первого-класса звонила папе на работу, когда потеряла ключи.
– А-а-а! – кричит Мишка. – Становись!
Он прочитал мой роман «Папа». Возможно, не потому, что он отец двух дочерей, а лишь из-за того, что представлял со мной на одном из стендов ММКВЯ[8] 2011 года этот самый роман. Про девочек и их пап. В одесском интерьере.
А я чего? Я ж не только налегке. Но уже и навеселе. Куда-то, короче, сакральный страх подевался. Может, из-за того, что в компании пришла.
Ну и дальше понеслось! «Становись под окна!» Стала. «Покажи рукой на платан!» Показала. «А где детский садик был?!» А вон там, за стеной отчей квартиры. Прямо за стеной. За толстой стеной «сталинки». «В арку!» Идём в арку. Предварительно хлебнув для храбрости ещё. Я – для храбрости. Юля Стоцкая – за компанию.
Арка небольшая. Но пока мы под ней проходим, я трезвею. От февральского холода, наверное. Или из-за боязни увидеть усушенное временем моё «детское место».[9]
Но… тут время остановилось! Снаружи – ещё шло. Фасад раскрашен, окна – огромные окна моей детской квартиры – заменены на металлопластик. А тут, во дворе… Даже ещё в арке, ведущей во двор. Там почтовые ящики никто не менял, и на них отчётливо считываются следы фамилий тех, кто давно уже умер – в большинстве своём в Израиле и США. Эдакий своеобразный стихийный памятник некогда одесситам. Точнее сказать: недобитый современностью археологический артефакт.
А внутри двора – так и вообще. Решётка, установленная между проспектом Мира и Воровского, – она была ещё тогда. Когда я ещё не значилась в списках покинувших этот город. Тогда «тройной» проходной двор стал «двойным». И перейти, срезав кусок периметра, с Большой Арнаутской на Малую – и обратно – уже не представлялось возможным. Только угол – но уже не весь периметр. Увы, уже и тогда почти не осталось таких проходных дворов, сквозь арки которых катились молодой Дмитрий Харатьян и ещё живой Александр Соловьёв на «Зелёном фургоне». (К слову: фильм «Зелёный фургон» по одноимённой книге Козачинского должен был стать режиссёрским дебютом… Высоцкого. Но не стал.) А так-то – всё на месте. Задрипанные «частные дома в государственном дворе». И даже металлическая дверь, ведущая в мой подъезд, заменившая древнюю деревянную перед самым моим отъездом из этой квартиры. Но ещё – не из этого города.
Стоцкая молча протягивает мне плоскую бутылку.
– Здесь была крошечная горка. Мы с неё катались на санках. Когда в Одессе выпадал снег. Поэтому чаще всего сбегали. Просто сбегали бегом, простите за тавтологию.
– Я в Одессе первый раз, и если это тёплый февраль, то я – девочка!
– Такие зимы в Одессе очень редки. Одесский залив замерзал в 1905 году. И в 1970. Ну, из тех годов и насквозь в ту историю, за которую мне известно. Так что сейчас, считай, третий. А с горки мы чаще сбегали. Хотя однажды я шлёпнулась затылком об замёрзшую лужу…
