и рассветы
вьются как кудри
в степях ни души
«Я уповаю»
но солнце не звуком -
светом владеет
в морозной тиши
Фото 1: Светом владеют в морозной тиши.
Фото 2: Ржавое. Групповое.
Фото 3: Журавли. Красные пакгаузы в белом.
Фото 4: Воронцовский маяк на колёсах.
Фото 5: Пустой.
Фото 6: Два по сто!
Фото 7: И рыбку съесть…
Фото 8: Шар Ланжерона. Мусорка Пушкина.
Фото 9: Фанкони. Авиакассы. Суши-бар.
Фото 10: И я лечу туда, где принимают!
И горшочек мёда
Фокстрот – танец в четырёхтактном ритме, появившийся в США в 1912 году. Есть вероятность, что название танца произошло от английского слова «foxtrot» – «лисья рысь» или «лисий шаг». Согласно другому предположению, фокстрот является изобретением Гарри Фокса, и склонность танцора к выпивке обусловила название – «глотка Фокса»: «Fox throat». Лично мне по душе обе версии, поскольку обе же они – и отражают.
АвторВ ярком солнечном свете виноградные листья с ветром танцуют фокстрот.
Я живу под самым небом, над тенью винограда. Каждое утро я вижу у своих ног тёмно-зелёный ковёр.
Я никак не привыкну к этой не иллюзии. Я выхожу за порог и оказываюсь на поляне, пьянящей запахами. Вы когда-нибудь пили кофе, сидя на тёмной зелени виноградного ковра, источающего дурман? Завидуйте мне, о живущие внизу! Я – небожитель! Я пью кофе с сигареткой, качаясь на виноградных листьях, вдыхая густой сладко-тёрпкий аромат сока, превращающегося в вино прямо тут, в гроздьях моего поднебесья.
Оттуда, снизу, до меня доносится хрюканье одного из земных жителей. О, опять эти претензии, которые они называют молитвами! Жалкие ничтожные смертные создания! Вам никогда не дотянуться до бога!
Если вы, конечно, не собака.
Толстый мопс, состроив ещё более умильную, чем обычно, мордочку, с видимым усилием преодолевает лестницу, ведущую на второй этаж. Где на крохотной открытой верандочке я пью первый рассветный кофе с сигареткой. Преодолевая тяготы вознесения, он пыхтит, как паровозик из Ромашково. И наконец, усевшись рядом со мной, шумно вздыхает и, уставившись на меня своими безнадежными карими сливами (потому что буркалы мопса явно больше вишен), просто любит меня. Безо всяких претензий. Не, конечно же, если у меня в кармане пижамы завалялся кусок колбасы, он ничего не будет иметь против. А на нет – и суда нет. Ни суда, ни калькуляции, ни сплетен. Мопс смотрит с небес на землю. Там, далеко на земле, валяется начисто обглоданная баранья лопатка. Да, действительно. Время пищи утробной хоть иногда должно перемежаться часом духовной трапезы. Посидим, помолчим, друг Боня. Для чего ещё существуют крохотные верандочки вторых этажей, вознёсшиеся над увитыми столетним виноградом дворами.
Это наш мир, Боня! И как это и положено – в розово-голубой хрустальной тишине ангел расписывает и расписывает свой вечный замшелый паркер с вусмерть раздолбанным золотым пером, роняя нам с небес на землю чернильные пятна спелого винограда.
– Ну и шо ты там уселась?! Спускайся вниз, сядь за стол, как человек!
Не хочу за стол, как человек! Хочу здесь, под безупречного дизайна бескрайним потолком небес, на зелёном четырёхтактно видоизменяющемся ковре листьев, заляпанном ангельскими чернилами спелого винограда. На ковре листьев, танцующих с ветром фокстрот. Хочу как не человек.
– Боня, а ты шо туда шлёндраешь?!
Боня тут же тащится вниз, крутя толстой попой вправо-влево под углом девяносто градусов. Его зовёт голос бога. Его бога. Спуск по этой лестнице тяжелее, чем подъём. Она – по стене здания. Как в Нью-Йорке! Но, взбирающийся на небеса и спускающийся с небес, Боня не знает этого. И не удивляется – почему голос бога раздаётся снизу. Он – собака. Он всегда – просто под небесами. Как не человек.
Очередной последний день в очередной Одессе. Самолёт в пять вечера. Я не поеду сегодня в город. Уже слишком много города. Слишком много людей. В очередной раз слишком много всего в очередной Одессе.
Начну пить с утра в четырёхтактном ритме, бродя лисьим шагом по Лузановке. По пустынной в это время года и в это время суток Лузановке. Глоток – и на раз-два-три-четыре.
Внутренний лис давно выдрессирован. Здесь же, в Одессе. В «привозной» школе ещё.[12] И он как прежде виртуозен и совершенен. Импрессионизм, экспрессионизм, реализм… Вам что сегодня на завтрак изобразить? Как всегда? Шишкин, «Мишки в лесу»? Ой, я не фотограф. У меня нет во-о-от такенного объектива! Любите ли вы Воннегута так, как люблю его я?
– В смысле?
– «Душа моя не сознавала, какую надо написать картину, а плоть написала».[13]
– Я не понимаю, о чём ты говоришь! И вообще, я на работу опаздываю! Будешь завтракать как человек?! Я кому это готовила?!
– Так об этом и говорю. О твоей работе. «Поднесите руки поближе к глазам, посмотрите с любовью на эти удивительные и мудрые живые существа и скажите громко: “Благодарю тебя, Плоть”»[14].
– Как ты можешь пить прямо с утра? На голодный желудок! Ешь немедленно!
Моя подруга – гениальный ремесленник. Прекрасный врач-стоматолог. «Народный выбор» – не хухры-мухры. Я отдаю этому в ней должное. Но люблю я её не за это. Я люблю её и желаю ей покоя. В условиях хорошей освещённости.
– Скажем спасибо твоим ручкам за вкусный завтрак и за всё, что ю хэв! В виде отстроенных домов, новых джипов и малиновых натяжных потолков!
– Да, всё сама! Дом, дерево, сын… Осталось только хобот в одном месте отрастить.
О, так понятней! Улыбается. А ты, брат Курт, выкаблучивался. И я повторяю твои ошибки. «У нас много прекрасных писателей. Если чего не
