Боня кружит вокруг воздушным шариком.
– И от мёртвого осла – ушей! – мрачно брякает Ленка, недовольная тем, что её вызвали в школу, опять на предмет сына, разумеется. Вызвали в школу, и она не может меня отвезти в аэропорт. Ленка считает, что это её святой долг – отвезти меня в аэропорт. Хотя есть такси. И таксист, похоже, выспаться успел. Пётр Иванович считает, что вручить мне этот горшочек мёда – его святой долг. И что ты будешь со всеми ними делать? Никакого уважения к личным границам! И поэтому становится очень хорошо.
– От живого осла – хвоста! – смеюсь я. – Давайте ваш горшочек мёда!
Ещё серия поцелуев и объятий. И ещё серия скомканных поцелуев и объятий. И ещё серия воздушных поцелуев уже вдогонку такси.
Сижу на заднем сидении, как поц. Как натуральный поц. Сижу с горшочком мёда в руках и улыбаюсь, улыбаюсь!
– То ваша родня? – спрашивает меня таксист, глядя на мою идиотическую улыбку в зеркало заднего вида.
– Ага!
– На сестру вы не похожи. Зато с батей – одно лицо! Я сразу вижу. Я – хороший физиономист!
Ну всё, трындец и полный апофигей. Я мелко трясусь на заднем сидении, и вместе со мной трясётся горшочек мёда. И такси. И дорога. И белые шары Ланжерона. И чёрный кот с вертикальным взлётом. И весь этот город, который мне не нравится, трясётся в четырёхтактном ритме, пока московский лис танцует свой одесский фокстрот.
– Вам шо, смешинка попала?.. Всё, приехали, аэропорт… Ой, а у вас мельче нет? А то я сдачи не наберу!
И снова на правах послесловия
[16]
Памятник Владимиру Семёновичу Высоцкому, вокруг которого было так много споров, торжественно открыли 29 сентября в Одессе на Французском бульваре. На церемонию открытия к одесской киностудии пришли политики и артисты, а также несколько тысяч одесситов. Идею создания памятника В. Высоцкому в Одессе все одесситы поддержали единодушно, однако к победившей на конкурсе скульптурной композиции отношение очень разное.
«Одесская жизнь». Информационный городской портал. 2012.09.30Наглая позолоченная статуя, символ социалистического реализма.
Марина Влади, 1985 год, о памятнике Высоцкому на могиле на Ваганьковском кладбище.В Одессе-2012 даже не статуя. Статуйка. Очередной одесский «кузнечик». Уже есть скрюченная нищенка, в которой вряд ли кто-то неподготовленный узнает великолепную Веру Холодную. Уже есть Дерибас- недомерок, отлитый из недоворованного металла. Теперь вот ещё и «кузнечик» Высоцкий, подозрительно напоминающий уменьшенную раз в двести «насекомую», пришпиленную к стеле на Поклонной горе.
Некий меценат, бизнесмен и депутат взял на себя, и… И в конкурсе выиграл кто-то, по всей видимости, дорогой для мецената, бизнесмена и депутата. Несмотря на то, что одесситы бушевали на предмет немедленного отзыва выигравшего на конкурсе проекта. Но… одесситы такие одесситы. Проект не отозвали. А воплотили. Дюка и Воронцова, слава богу, создали не нынешние скульпторы и архитекторы. И на том спасибо. Хотя с Высоцким зря они так. Не знаю, какая кличка появится у этого памятника. Если уж Вера Холодная – «привозная попрошайка», то… Даже представить боюсь. Между тем практически весь кинематографический Высоцкий – это Одесса. Одесса – это и кинематографический Высоцкий.
Вы всё ещё не понимаете, почему мне не нравится этот город?
Да, Одесса – врождённое, хроническое, неизлечимое заболевание. Порой, увы, постыдное. Когда я вспоминаю увиденный мною этим октябрём в Одессе памятник Высоцкому – мне стыдно, что я одесситка. Когда я слушаю его песни, написанные к «Интервенции», к «Опасным гастролям», – я горжусь тем, что я одесситка. Затем снова вспоминаю памятник, и… Кризовое циклическое течение. Как у маниакально-депрессивного психоза.
Именно этот постыдный памятник человеку, воспевшему Одессу, – пусть и не одесситу (строго говоря, ни Дерибас, ни Ланжерон, ни Воронцов не были одесситами. Они всего лишь… построили этот город) – и спровоцировал очередное обострение. Всегда такое нелёгкое для меня обострение хронического одесского синдрома. Каскадная реакция запущена. Процесс расцветает стремительно. Симптомы уходят медленно. И даже такая мощная терапия, как очередная написанная книга, результативна всего лишь очередным временным облегчением. Никак не полным выздоровлением. Насколько долгой и стойкой будет ремиссия – прогнозам не поддаётся. Только закончишь рукопись, только нальёшь себе стакан за очередное окончание всегда непростого для тебя течения «одесского обострения»… До рта не успеешь донести – звонок. Первый час ночи. Суббота превращается в воскресенье. А тут звонок!
– Фира, это ты?!
– Здесь нет Фиры. Вы ошиблись номером.
– Как нет Фиры?! Фира, ты шутишь?! Фира, я слышу, это ты! Фира, в нашем маркете есть брынза Одесса-стайл! Точно как мы брали у Моти в семидесятом году на Привозе! Я заплатила за твой кусок, тебе Хуанчик занесёт, уже иди открывать свои двери!
– Здесь нет Фиры! И Хуанчика нет. Кстати, кто такой Хуанчик?
– Фира, ты совсем хая[17]?! То наш мекс! Которого Зина по-русски спикать научила. Грузчик с нашей лавки!
– А у вас там сейчас сколько времени? – вкрадчиво интересуюсь я у незнакомой собеседницы, говорящей как вечные и незабвенные родные старухи с Воровского[18].
– Фира, тебе дети уже выбрали приличную богадельню?.. Уже срочно несись туда на всех парах! У нас столько же времени, сколько и у вас! Вагон у нас времени!
– Часов эдак… – отнимаю от часа семь. – Часов эдак шесть вечера?
– Фира, ну тебя! Я кладу трубку! … Куда ты побежал, идиёт! – куда-то в сторону. Снова мне в ухо: – Нет, Фира, это чудовище совсем не хочет говорить по-русски. Я ему по-человечески говорю: «Сначала покушай!» Так оно делает вид, что оно всё из себя такое американское и меня не понимает! Хуанчик по-русски понимает, а этот полжида – не понимает, вишь! Ньюйоркер хренов! Всё, Фира, не морочь мне голову, я уже кладу трубку, а Хуанчик уже несёт тебе твою любимую одесскую брынзу, помни мою доброту! Фира, разве ж мы бы сидели здесь, если бы они нас принимали? Фира, я всё думаю, надо ли нам туда хоть одним глазком перед смертью? Фира, я уже не верю ни во что, у моего найдётся множество причин, чтобы не ехать самому и не дать ехать мене. Фира, он тогда не хотел ехать оттуда, теперь он не хочет ехать туда – и находит множество причин не ехать для меня. Фира, всё, я уже кладу трубку! Хуанчик уже одной ногой у тебя бикицер!
Чтоб ты, Одесса, уже была здорова!
Выпиваю свою водку. Понимаю, что ночь меня ждёт бессонная. Я буду читать и править. В сотый раз читать и править. И полного выздоровления от «одесского синдрома» у тех, у кого в паспорте, в графе «место рождения» написано: «ГОР. ОДЕССА», не наступит никогда. И снова и снова я буду летать Москва-Одесса. Снова буду курить в ирландском пабе аэропорта Домодедово, снова будут задерживать рейс. Я всё равно буду летать в Одессу. Хотя бы и через Нью-Йорк. Пусть не принимают, куда они денутся! Всё, я уже кладу трубку.
Москва-Одесса[19]
В который раз лечу Москва-Одесса, —
Опять не выпускают самолёт.
А вот прошла вся в синем стюардесса как принцесса —
Надёжная, как весь гражданский флот.
Над Мурманском – ни туч, ни облаков,
И хоть сейчас лети до Ашхабада,
Открыты Киев, Харьков, Кишинёв,
И Львов открыт, – но мне туда не надо!
Сказали мне: «Сегодня не надейся —
Не стоит уповать на небеса!»
И вот опять дают задержку рейса на Одессу:
Теперь – обледенела полоса.
А в Ленинграде – с крыши потекло, —
И что мне не лететь до Ленинграда?!
В Тбилиси – там всё ясно, там тепло,
Там чай растёт, – но мне туда не надо!
