портовой кухне на берегу. Она тоже обливалась потом, тоже изранила себе руки, работая на хакудзинов.
Родилась Хацуэ, первая из пятерых дочерей, и семья перебралась в общежитие на улицу Джексона. Дом принадлежал японскому семейству, выходцам из префектуры Тотиги, на удивление неплохо устроившимся: женщины в этом семействе носили шелковые кимоно и красные тэта на пробковой подошве. И все же улица Джексона провоняла гниющей рыбой, перебродившими капустой и редисом, медленно текущими отбросами в сточных канавах и дизельными выхлопами трамваев. Фудзико три года убиралась в комнатах, пока однажды Хисао не пришел домой с известиями о том, что раздобыл им обоим работу на консервном заводе. В мае семья Имада села на корабль и отправилась на Сан-Пьедро, туда, где была работа на многочисленных клубничных полях.
Работа была тяжелой — на долю Хацуэ и сестер выпадет еще немало такой работы — приходилось все время наклоняться под палящим солнцем. Но несмотря ни на что, им было гораздо лучше, чем в Сиэтле: аккуратные грядки клубники тянулись вверх и вниз вдоль долины, ветер доносил запах моря, а пасмурное утро напоминало Японию, которую Хисао и Фудзико оставили.
Первое время они ютились в углу сарая, в котором также жила семья индейцев. Семилетняя Хацуэ работала бок о бок с матерью, срезая в лесу папоротник и обрезая ветки падуба. Хисао продавал окуня и мастерил венки на Рождество. Они набили монетами и банкнотами мешок из-под зерна, взяли в аренду семь акров пнистой, поросшей завитым кленом земли, купили тягловую лошадь и принялись расчищать поле. Наступила осень, кленовые листья свернулись в кулачки, опали, и дождь прибил их, превратив в красно- бурую пасту. Зимой 1931 года Хисао занимался тем, что жег кучи листьев и выкорчевывал пни. Дом из кедровой филенки поднимался медленно. Наконец земля была возделана и первые посадки проведены как раз вовремя, к тому моменту, когда впервые забрезжил бледный весенний свет.
Хацуэ росла; она собирала съедобных моллюсков на Южном пляже, ежевику, грибы, выпалывала сорняки с клубничных грядок. А еще заменяла мать четырем сестрам. Когда Хацуэ было десять, соседский мальчик научил ее плавать и давал посмотреть в морскую воду через коробку со стеклянным дном. Тихоокеанское солнце грело им спины, когда они на пару припадали к стеклу и наблюдали за морскими звездами и скалистыми крабами. Брызги воды на коже Хацуэ высыхали, оставляя после себя следы соли. И однажды мальчик поцеловал ее. Он спросил, можно ли, но она промолчала; тогда он потянулся через коробку и всего на какое-то мгновение коснулся губами ее губ. Хацуэ почувствовала его теплые, соленые губы, прежде чем мальчик отпрянул и посмотрел на нее, моргнув. Потом они опять разглядывали через стекло актиний, морские огурцы и трубчатых червей. В день свадьбы Хацуэ вспомнит, что первый поцелуй у нее был с этим мальчиком, Исмаилом Чэмберсом, когда они покачивались на волнах океана, глядя в коробку со стеклянным дном. Но муж спросил ее, целовалась ли она с кем-нибудь прежде, и Хацуэ ответила, что нет, никогда.
— Снег так и валит, — сказала она Кабуо, посмотрев из окна зала суда. — Настоящий снегопад. Первый снег в жизни твоего сына.
Кабуо оглянулся посмотреть на снегопад, и Хацуэ заметила с левой стороны шеи толстые сухожилия, повыше того места, где застегивалась рубашка. Сидя в тюрьме, он совсем не растерял свою силу; ему казалось, что источник ее находится внутри него и что сила приноравливалась к меняющимся условиям жизни; в камере Кабуо настроился на то, чтобы сберечь ее.
— Хацуэ, не забудь проверить погреб, — велел он ей. — Не то там все замерзнет.
— Уже проверила, — успокоила она его. — Все в порядке.
— Вот и хорошо, — ответил Кабуо. — Я знал, что ты не забудешь.
Какое-то время он молча смотрел, как падает снег, как снежные иголки залепляют окна. Потом снова повернулся к жене.
— Помнишь снегопад в Мансанаре? — вдруг спросил он. — Я вспоминаю то время всегда, когда идет снег. Сугробы, сильный ветер и пузатую печку. И звезды в окне.
Обычно он не говорил жене такие романтические слова. Но, может быть, тюремная камера научила его высказывать то, что при других обстоятельствах он оставил бы при себе.
— Тогда тоже была тюрьма, — сказала Хацуэ. — Было и хорошее, но все равно…
— Нет, не была, — возразил ей Кабуо. — Мы думали так, потому что еще не знали — бывает и хуже. Но тюрьмой это не было.
Хацуэ подумала, что он прав. Они поженились в лагере для интернированных в Мансанаре; церемония проходила в буддийском храме, сооруженном из толя. Ее мать завесила половину тесной комнаты армейскими шерстяными одеялами и выделила им в первую брачную ночь две раскладушки рядом с печкой. Она даже сдвинула их вместе, чтобы получилась кровать, и разгладила простыни ладонями. Четверо сестер Хацуэ стояли рядом и смотрели, как мать молча делает свое дело. Фудзико подбросила уголь в пузатую печку и вытерла руки о фартук. Она кивнула, напомнив, что через сорок пять минут надо будет задвинуть вьюшку. Потом вышла, забрав дочерей; Хацуэ и Кабуо остались одни.
Стоя у окна, в свадебных одеждах, они поцеловались; Хацуэ прикоснулась к теплой шее и горлу Кабуо. За окном мело; снег собирался у стены барака.
— Они всё услышат, — шепнула Хацуэ.
Кабуо, не убирая рук с талии жены, повернулся в сторону висевших одеял и сказал: «По радио наверняка что-нибудь передают. Может, послушаем музыку?»
Они подождали. Кабуо повесил куртку на крючок. Немного погодя заиграла музыка с радиостанции из Лас-Вегаса — кантри и вестерн. Кабуо сел, снял ботинки, носки и аккуратно положил их под раскладушку. Потом развязал галстук.
Хацуэ сидела рядом. Она посмотрела на его профиль, на шрам у челюсти, и они поцеловались.
— Помоги мне с платьем, — шепотом попросила Хацуэ. — Оно расстегивается со спины.
Кабуо помог ей расстегнуть платье. Он провел рукой по ее спине. Хацуэ встала и стянула платье с плеч. Платье скользнуло на пол, она подобрала его и повесила на крючок, рядом с курткой Кабуо.
Хацуэ вернулась в одних лифчике и трусиках. И села рядом с Кабуо.
— Не хочу, чтобы было много шума, — попросила она. — Сестры все равно услышат.
— Хорошо, — ответил Кабуо. — Мы сделаем это тихо.
Расстегнул рубашку, снял и повесил на край раскладушки. Затем снял майку. Кабуо оказался очень сильным. Хацуэ видела, как играли у него мышцы живота. Она порадовалась, что вышла за него замуж. Он тоже был из семьи, возделывавшей клубнику. Умел обращаться с растениями и знал, какие усы обрезать. Летом его руки, так же как и ее, окрашивались; красный сок пропитывал ладони ароматом клубники. Хацуэ понимала, что частью из-за этого аромата и хотела связать свою жизнь с Кабуо; осознание этого родилось у нее в носу, как бы странно такое объяснение ни звучало. Хацуэ знала, что у них с Кабуо одна и та же цель — они хотели владеть клубничной фермой на Сан-Пьедро. И только, больше ничего — им нужна была своя ферма, любимые люди, живущие рядом, и аромат клубники за окном. Кое-кто из ровесниц Хацуэ, из тех, кого она хорошо знала, верил в иное счастье, стремился в Сиэтл или Лос-Анджелес. Они не могли толком объяснить, почему их так влечет большой город, просто хотели уехать туда и все. Одно время Хацуэ хотела для себя того же, но теперь она словно пробудилась и осознала, что внутренней природой ей предназначено вести ровную и спокойную жизнь на острове, трудясь на клубничной ферме. Хацуэ инстинктивно догадывалась о своих желаниях и о том, откуда они идут. Она понимала, что будет счастлива в том месте, где работа чиста, где есть поля, на которые она выйдет с человеком, любимым ею осмысленной любовью. То же испытывал и Кабуо, того же хотел от жизни и он. И они строили планы вместе. Когда закончится война, они вернутся на Сан-Пьедро. Кабуо, так же как и она, сроднился с островом, он понимал толк в земледелии и сознавал, как хорошо жить среди родных тебе людей. Кабуо оказался тем самым японцем, которого госпожа Сигэмура описывала Хацуэ много лет назад, когда говорила с ней о любви и замужестве, и поэтому Хацуэ поцеловала его, поцеловала крепко. Она поцеловала его лоб, теперь уже нежнее, притянула голову к себе и зарылась лицом в волосы. Волосы пахли сырой землей. Кабуо обнял ее и крепко прижал к себе. Поцеловал чуть выше грудей и ткнулся в ткань лифчика.
— Ты так приятно пахнешь, — сказал он.
Выпустив ее из объятий, он снял брюки и положил их рядом с рубашкой. Они сидели рядом, в одном нижнем белье. На ноги Кабуо падал свет из окна, и они блестели. Хацуэ видела, как под трусами у него вздымается пенис, концом приподнимая ткань.
